Регистратор - [36]

, и было как-то спокойно, все, что появлялось на дне души в эти дни исчезало, и он даже думал, что все, теперь все, он избавился от этого неухватливого жестокого видения, а тут вместо всей этой гнуси, была вместо всего Мирзоева; потом еще раз она говорила сестре, сестра из-за чертовой школы приходила только дважды в неделю, поэтому ей Мирзоева говорила это с большим удовольствием, и вот в отношении сестры говорить это Митя считал правильным, он почему-то тогда подумал: пройдет шесть месяцев после смерти матери и сестра еще цветной телевизор купит (а сам-то что через шесть месяцев?), и тут же поймал себя: как легко подумалось, как быстро и без боли: теперь уже не было бестелесного исчезающего, что вызывало отвращение к самому себе, которое он от всех скрывал, сейчас ничего этого не было, работало едва уловимое, но точное размышление: как легко подумалось о смерти! Он остался, на библиотеке поставил крест, и хоть остался, а все-таки тянуло уйти, потом проснулась Мирзоева, и Мирзоева сказала: посмотрите, как ваша мама счастлива! мать этого не слышала, а показывала на сына и гордилась им, нет, не считала она его неудачником: он ломал свою жизнь сам, думала она, и сам он за это платил, он платил душою, он жил так, это была его судьба; у нее, у Мити и у Ильи была своя судьба, у всех у них была своя судьба, — но ведь не у каждого она может быть? a у Мити была своя судьба, она верила, что многое еще должно было проявиться впереди — и она вся светилась своей душой, глядя на него. Потом вечером, он досиделся даже до десяти, его выгоняли, толстая тетка в белом халате, мать говорила: обязательно поцелуй Надю, Вову, обязательно зайди к ним! И вот когда прощались, было одно мгновение: ему по настоящему стало больно, мгновенно набухло горло, и еще присоединилось к этому чувство такое: он был счастлив, что остался; что весь вечер они были вместе, что еще несколько часов прибавилось к тому сроку, когда он был с ней вместе. И когда шел домой, чувствовал себя, впервые даже за много лет, светло и чисто, и он подумал, что, возможно, это было единственное мгновение в последние годы, когда он жил как надо ему самому.

А вот сейчас он забежал, и она уже показывала: уходи, уходи скорей! заругают! А Зоя ему говорила, когда они шли, какая же у вас мать! Мирзоева всех обхаживала коньяком да конфетами, дочь вышла за немца из ФРГ, Мирзоева называла его: мой зять-фээргешник, как же они там жили, в этом проклятом капитализме! Мирзоева все возмущалась, что страна, которую мы победили, жила бы лучше нас! чтобы так жили! Дочь Мирзоевой приезжала, отхаживала мать, и теперь батнички, джинсики и прочее капиталистическое обольщение, которое посылал зять-фээргешник, потихонечку перекочевывало к медперсоналу, естественно, без верха, но и так уж задаром, за свою номинальную стоимость, по ценам сертификатника, поэтому девочки все из рук выхватывали с благодарностью; дочь-Мирзоева при этом благородном одаривании, все это происходило в палате, всовывала в руку американскую жевательную резинку, и все отделение: сестры, и даже Зоя, постоянно что-то жевало. Но Зоя, жуя резинку, об этом как раз был разговор, пока они ждали лифта с Митей, жаловалась Мите, как же она всем обрыдла за два с половиной месяца, как была капризна! Митя, надо сказать, тоже не удержался и все пытался, как советовала Мирзоева-мать, начать хотя бы с конфет: достать самых лучших конфет (теща его говорила, одаривать нужно только самыми дорогими, и только конфетами первого класса!), взять дорогих коробок и принести в больницу, был еще хороший повод: надвигались праздники, первое мая; он хотел начать с этой самой стервы-завотделением, но она, хотя и благодарила за поздравления, лучезарно улыбалась прекрасными белыми зубами, но коробку не взяла! Митя засунул ее обратно в портфель, к остальным трем коробкам, намеченным к раздаче: из четырех ему удалось всучить только одну, случайной какой-то сестре, скорее для того только, чтобы не приносить это домой (ему казалось, что если он принесет их домой, то все, что если это было назначено отдать — надо было раздать, и в этом таился признак ее жизни — отдаст он или нет), но остальные коробки никто не хотел брать, ни Зоя, ни другие врачи. У Мирзоевой брали, a у Мити не хотели: с Митей и с его матерью были какие-то иные отношения, а какие? иные, думал потом Митя, а мать упустили! (Все должны быть только лично заинтересованы, только лично, тогда спасут, но как было это сделать? в этом, по-видимому, состояло особое искусство современной жизни, чтобы уметь заинтересовать всех лично, но так, чтобы выглядело все это прилично, от добрых искренних отношений, а не по каким-то другим причинам.) Митя все думал, как бы пригласить к матери крупного специалиста-сердечника Сырчикова, что сделала Мирзоева, после чего в отделении произошел скандал, несмотря на все подношения, и зав отделением, и врачи возмущены были тем, что им вроде бы выказали явное пренебрежение этим, недоверие; и сестра твердила: ни в коем разе! никого не смей приглашать, Сырчиков явился как частное лицо, предварительно предупреждал, чтобы сделать все так, чтобы никто в отделении об этом не знал, но его, естественно, узнали, за что потом и отчитывали и Мирзоеву, и ее дочь, а они потом говорили Мите: главное нам, чтобы быть уверенными, что у мамы все так, как они говорят, им только дайся в руки! а мы как-нибудь переживем их ругань! А вот Митя не смог этого преодолеть, было как-то