— Что говорил? — недовольно спросил он.
— Говорил про какого-то старика. Просто сказал: «Как жаль, старик, что ты так рано ушел». Что за старик?
Редхард промолчал, а Ребба не стала настаивать, собрала сухих веток, и вскоре котелок забулькал кипятком, куда Редхард щедро кинул горсть чая. Чай он предпочитал покрепче.
— Что за старик, спрашиваешь? — откинулся Редхард к дубу со своей кружкой, попыхивая трубкой. — Это странная история. Моя история. Начала которой я не знаю.
— То есть? — удивилась Ребба.
— Ты будешь слушать? — осведомился Редхард и та лишь кивнула.
— Когда я пришел в себя, первые слова, что я услышал, были сказаны стариковским, дребезжащим голосом: «Вот ты и ожил, дитя Серой Осыпи». Я не понял смысла, тогда я не знал ни одного языка, но почему-то слова запомнил навсегда. Я лежал на кровати, в лубках, с дикой болью в переломанных костях и с совершенно пустой головой. Я ничего не помнил. Вообще. Ни кто я, ни откуда. Ни своего языка, если он был.
Существовало поверье, что на Серой Осыпи находят тела тех, кому слишком тесно оказалось в их родном прежнем мире. Но, по большей части, находили там только покойников, упавших, казалось, прямо с неба. Серая Осыпь — горная гряда, вершина которой скрывается за облаками и не было в Черной Пади человека, который когда-либо взошел на нее. Ее просто боялись, но в отличии, например, от страха перед Веселым Лесом, боялись просто нутром, чутьем, осознанием, что слишком уж велика тайна, лежащая на вершине скал.
Старик шел по тропинке, временами тяжело нагибался, срывал то травинку, то цветочек и бережно клал в свою холщовую суму. Что-то белело на валунах у подножья Серой Осыпи.
— Еще один, — горько сказал старик, подойдя поближе. Перед ним, перегнувшись через валун спиной, лежало тело мужчины. Хотя нет. До мужчины было еще далековато. Юноши. Лет семнадцати. Лужа крови, успевшая засохнуть, растекалась из-под его затылка, а руки и ноги были вывернуты и разбросаны самым причудливым образом.
— Что же вам все неймется умереть? Разве так ищут смерти? — сказал старик что-то уже совсем странное, подойдя к покойнику вплотную. — А теперь изволь тащиться домой за лопатой и рыть тебе могилу, — недовольно пробормотал он. На всякий случай приложил сухую, узловатую старческую ладонь к шее разбившегося паренька. Держал долго, наверняка.
…Слабый, медленный удар крови в жилке ощутила его ладонь. За ним второй. Третий. Сердце билось, хотя могло в любой момент остановиться навсегда.
— Час от часу не легче! — проворчал старик, — теперь мне придется идти за повозкой и везти тебя в дом, эгоист несчастный! — но, ворча и суля юноше всяких зол, старик быстро, как только мог, зашагал по тропинке обратно, туда, откуда пришел.
Довольно скоро, учитывая его возраст и расстояние, он вернулся снова, ведя в поводу могучего коня, запряженного в повозку, уже устланную всяким тряпьем и красовавшейся поверх тряпок, доской. Чтобы ветром не разметало, что ли? Назначение доски выяснилось несколькими минутами позже.
Старик подвел жеребца прямо к камням, так, чтобы странная его телега без бортов, оказалась прямо напротив тела разбившегося. И, как свернутый ковер, старик покатил юношу в телегу. Тот протяжно застонал.
— Так и есть. Ты поломал себе спину, идиот. И я не знаю, удастся ли мне ее собрать, или ты просто умрешь, или мне так и придется возиться с тобой до смерти. Сначала моей, а потом твоей, так как после моей смерти ухаживать за тобой будет некому, — бубня все это, старик ловко закатил юношу на доску так, что тот лег на нее аккурат спиной точно посередине.
— А теперь — поехали. Не вздумай умереть, мне еще не хватало хоронить тебя возле своего дома! — пригрозил старик беспамятному и медленно повел коня обратно, к себе домой.
Выздоровление шло тяжело. Как и предполагал старик, спина у юнца была основательно повреждена, но старик, будучи сведущ в самых разных науках, разрезав кожу и мясо, собрал треснувшие позвонки в одно целое и скрепил тончайшими серебряными скобками. Все время лечения юнец крепко спал, напоенный настоем на горной траве и окуренный странного цвета и запаха, дымом.
— Может, помогло. Может, нет, — бубнил старик, зашивая края разреза.
Рана на голове оказалась, по счастью, скользящей, так что старик, осмотрев, лишь рукой махнул: «Череп цел, а памяти у тебя так и так не будет!»
Левая нога у парня была сломана в лодыжке и голени, правое колено вывихнуто, также сломано было предплечье левой руки и несколько ребер.
В себя неизвестный пришел через два месяца, глядя на старика совершенно чистыми, пустыми, как вымытыми, глазами.
И началось его возвращение. А точнее, началось его вхождение в мир. Старик монотонно, как обучая попугая, учил его говорить, заставлял, показав сперва на себе, как и что делать, упражнять руки и ноги, тянуть поврежденный позвоночник. Тот, хоть и сросся, но давал о себе знать и очень решительно и скоро старик, оставив своему подопечному запас еды на четыре дня, запер его в доме (сил взломать дверь, к примеру, и уползти без памяти, у того бы еще не хватило), куда-то уехал. Вернулся он веселый, как дрозд, внес в дом нечто, покрытое тряпкой и чем-то напоминающее птичью клетку. Оказалось, что это корсет, состоявших из стальных гибких полос, соединенных поясом и ошейником. Старик облачил паренька в корсет и вскоре тот уже ходил по хижине гораздо увереннее.
