Рецидив жизни - [4]

— Муж любовницы.

Анна понимающе кивает.

Да что она может понимать, пигалица!..

Мы приехали. Автозак, дернувшись, останавливается. Через несколько минут солдат в ОЗК, но без противогаза, открывает дверь, морщится, зажимая нос, и подносит к губам мегафон.

— Ваваливайтесь, тухлятина! — командует он.

Мертвецы поднимаются, с трудом выпрямляясь, на скрюченных ногах медленно двигаются к выходу.

Выпрыгивая, трупы валятся в слякотное месиво из полурастаявшего снега, грязи и хлорки.

Я иду первым, выпрыгиваю. Поднявшись из грязи, протягиваю руки навстречу Анне.

— Ух ты бля! — орет в мегафон прапорщик. — Да ты джентельмен, тухляк!

Я, прижимая к себе, осторожно спускаю девушку вниз, ставлю на полусогнутые ноги.

Стоящие по сторонам солдаты в полушубках и шапках, с автоматами в руках, смеются шутке своего командира. Я не слышу их смеха и реплик, но по лицам вижу, что им весело.

— Ты, поди, и поебываешь ее ночами, а? — не унимается прапор. — Правильно, правильно, чтоб черви в мандешнице не завелись!

Солдаты ломаются в приступе смеха.

Я отвожу Анну в сторону, туда, где привычной цепочкой выстраиваются остальные.

— Спасибо, — жестикулирует она. — Как тебя зовут?

— Сергей.

— Э-э! — кричит нам прапорщик. — Вы чего размахались ластами, бля?!

— Ни хуя себе! — слышу я возглас со стороны оцепления. — Прямо как в телевизоре! Это они, типа, общаются, товарищ прапорщик. Сурдоперевод, типа.

Прапор смотрит на нас недоверчиво и с недоумением.

Двое остаются сидеть на скамье в автозаке. Я-то знаю, что они прозевали свои ноги, не сдавили вовремя мышцы, и теперь мясо, сжавшись в тугой комок, разрывает вязкие подгнившие сухожилия, а может быть, и дробит кости. Оба неудачника вернулись с того света с большой задержкой, что видно по оплывшим бесформенным лицам и гнилостным пятнам на коже.

Наверное, в их прошлом был только разовый прием иммунорма, так что накопления нужного количества необходимого вещества не произошло. Чем меньше был прижизненный прием препарата, тем медленнее происходит реанимация и тем хуже консервация тела.

Прапорщик тоже понимает, в чем дело, и лицо его оживляется радостной улыбкой — развлечение взводу гарантировано. Он делает знак солдатам. Двое из них надевают противогазы и резиновые перчатки. Забросив автоматы за спину, они запрыгивают в автозак и одного за другим бросают скрюченных мертвецов в грязь. После того, как бойцы выпрыгивают следом, прапорщик о чем-то совещается с ними, а с губ его не сходит при этом беглая и скользкая улыбка.

Наконец, один солдат исчезает, а возвращается через несколько минут со стеклянной бутылью, в которой плещется прозрачная маслянистая жидкость. Из сапога его торчит небольшой топорик.

Он делает знак второму, чтобы забрал у него топор, а сам вытаскивает из горлышка бутыли плотную стеклянную пробку. Оцепление стягивается к автозаку — всем хочется посмотреть на происходящее.

Две их жертвы лежат в грязи, безучастно озираясь по сторонам. Они тоже все поняли, если хоть какая-то часть интеллекта у них сохранилась. Но сделать они ничего не могут. Да и не хотят. В каком-то смысле, им сегодня повезло, и они это знают, хотя инстинкт самосохранения, который никуда не уходит после смерти, несомненно подталкивает их сейчас вскочить и бежать. Но ни вскочить, ни бежать они не могут.

Сейчас над ними будут издеваться, но боли они не почувствуют, и это их утешает.

Я поворачиваю Анну лицом в другую сторону, чтобы не видела происходящего:

— Не смотри туда!

Пока один солдат в полной тишине (а может, и не в полной, не знаю) заливает лицо ближайшего к нему трупа дымящейся жидкостью, другой принимается деловито рубить шею второму мертвецу. Топорик маленький и совсем не острый, поэтому дело идет медленно.

Сгрудившиеся вокруг остальные с интересом наблюдают за происходящим и обсуждают процесс, наверное, в полголоса.

Лицо первого мертвеца под действием жидкости вскипает и пенится, сползая с черепа, как расплавленная пластилиновая маска. Потеряв зрение, он невольно поднимает руку и пытается протереть глаза. Но глаз уже нет — вместо них только серая пена. Его пальцы проникают в опустевшие глазницы, за ними устремляется туда же и кислота.

Один из солдат подходит поближе и даже присаживается над телом на корточки, чтобы получше рассмотреть постепенно оголяющийся череп. Другой отворачивается и начинает блевать, чем вызывает дружный смех и, наверное, подколы.

А тот, другой, с топором, все рубит и рубит. Может быть, топор действительно слишком мал и туп, а быть может, солдат просто растягивает действо, чтобы дать остальным — особенно молодняку — возможность проникнуться происходящим. Голова его жертвы подрагивает при каждом ударе, но в открытых глазах не видно ничего, кроме отстраненной пустой задумчивости.

Проходит еще не меньше пяти минут, прежде чем искромсанная шея наконец разделяется, и солдат отталкивает задумчивую голову, поворачивая ее лицом к остальным.

Еще двое молоденьких солдатиков, из срочников, меняются в лице, видя, как двигаются глаза у головы, продолжающей существовать отдельно от тела. Один из них, кажется, вот-вот готов упасть. На ослабевших ногах он кое-как отходит в сторону, приседает на корточки и мотает головой, разгоняя, наверное, дурноту.