Рецидив - [3]

Слабый и грубый образ с плоским торсом, пухлые плечи, тоненькие ляжки, худющие, как спички, ноги, сухожилия, впадины и мышцы.

Одиночество причиняет телу боль, порой физическую, когда, не в силах утолить желание, водит своим крюком по вашей плоти; старые девы и мальчики знают, что я имею в виду. Боль рассеивается по коже, иссушает ладони, сковывает кости, выкачивает воздух из груди и сжимает ее в тисках. Боль раздирает плечи, хватает клещами затылок, утяжеляет и сокращает ягодицы, ослабляет ноги, как у выздоравливающего больного, который все еще в жару, но встает, чтобы помочиться. Смехотворный недуг.

Испытывать это недомогание перед ним было скучно. Но я и сам не знаю, что нужно делать. У меня словно зуб разболелся: любовные рези. Ничто так не изолирует.

Там-то я и подойду к нему — под грифельной доской, где цветными мелками записывают время отправления поездов. Он остановился посреди перрона, в самой гуще людей, изучающих расписание.

Тут нельзя оставаться, люди косятся на нас, они все понимают. На вокзале стоит всего два поезда, отправляющихся еще очень нескоро. Они пустые; мы выбираем один и тайком поднимаемся.

Он был еще наивнее, чем я, и подчинился мне, точно кролик удаву. Мы сели друг против друга в купе, он даже не понимал, зачем. Потом он мало-помалу вышел из-под гипноза.

Или вышел, наоборот, резко, когда я дотронулся до его колена и штанов. Все оттого, что я поднес к его члену ладонь, ставшую продолжением моего взгляда. Он тотчас отшатнулся.

Он встал и сошел с поезда. Я этого ожидал: вряд ли можно рассчитывать на что-либо другое. Но все же я надеялся, что это произойдет не так скоро.

Нужно было нарочно положить руку, чтобы он возмутился, оскорбил меня и отбил всякую охоту. Я остался в вагоне.

Я сойду на конечной, за городом, и выберусь на дорогу. Когда наступит ночь, лягу спать под деревьями. На следующий день отправлюсь дальше, пойдет дождь, он будет лить беспрестанно. Позже найду пристанище, например, в церкви; меня обнаружат, допросят, заберут с собой, вернут родителям. Чтобы я смог снова уйти пару недель спустя, постарев за это время.

Тогда я буду уже при деньгах, украду их дома из ящика и уеду далеко. Все равно, на каком поезде — дальнего следования или пригородном. Если хочешь двигаться против ветра, не оставляя улик, нужно ехать на мотовозах, старых паровозных составах, перебираясь из одного крупного города в другой, а крупные города несказанно унылы.

Сидящие на месте пассажиры. Сорок-шестьдесят километров от одного местечка до другого, чтобы продать лифчики, съездить на похороны, погасить долги, навестить больного, получить наследство, умереть на родине; на каждом лице растерянность и нервное возбуждение — вечные спутники дальних поездок.

Обычная зима, яростный декабрь: весну оставим другим, я еще не в том возрасте.

Я быстро нашел его на перроне, это было нетрудно — они повсюду, а толку никакого. Я проследил за ним, сел напротив в поезде, одном из этих поездов.

То был уже подросший паренек, безусый и нетолстый. Лоб насуплен, голова словно всплыла на поверхность и едва отбрасывает тень, защищаясь от незнакомцев, отбивая желание заговорить. Не буду и пытаться.

Волосы как мочало, кожа обычная, бледная. Они надевают джинсы и дешевые туфли с острыми носками, расстегивают воротник рубашки; всегда одинаковая шея — ломкий стебель, перерезанный серпом футболки.

Длинные тонкие руки: одна на колене, другая на оконном стекле, куда упирается расплющенный подбородок; между сухожилиями — молочная плоть.

Модная, слегка усложненная прическа; но волосы не слушаются, и длинная прядь падает на лоб, точно приспущенный флаг, или сноп, поваленный спящим сборщиком колосьев. Он недавно подстригся: над ухом видна полукруглая вмятина цвета слоновой кости. Если дотронуться до этой кожи, на ощупь она будет, точно внутренность опала, очень тонкий пергамент, мякоть ягнячьих мозгов в моей тарелке.

Я видел, как он, рисуясь, шагал по перрону — худышка, щуплее и ребячливее меня; засунув обе руки в джинсы, не сгибал их в локтях, а вытягивал, разрывая карманы и поднимая плечи. Оквадрачиваясь, если можно так выразиться.

Плечи дуралея казались острыми, пока не расслабились, вновь обретя округлость. Воображала с задумчивой смазливой мордашкой; зябкая спина; белки глаз, как перламутр.

Скорбный, неуверенный вид, словно в чем-то провинился. Уж он-то согласится заняться любовью — таким покорным он выглядел. Мы стоим друг против друга, он изредка на меня посматривает. Этот взгляд усыпляет, обезоруживает. Вот и перемирие: больше не кусаемся, не ругаемся, ничем не рискуем, наступает успокоительная, безрадостная усталость.

Я закуриваю сигарету. Он смотрит, как я делаю первую затяжку. Смотрит на сигарету и выходящий из ноздрей дым. Ему тоже хочется. Я знаю, как он курит: неистово вытаращив глаза.

Я протянул бы ему одну, но что подумают люди — да и он сам, да и я?

Через небольшие города протекают серые реки. В них всегда отражается тусклое небо. Повсюду грязные, унылые дома. Речное дно мутное, каменистое, усеянное какими-то жалкими отбросами; вода почти неподвижна, у нее ни гроша за душой, она делает ноги, когда ее видишь, хочется утопиться.