Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи - [107]

Именно это и радует меня, что моя любовь и дружба никогда не имеет низкого источника, никогда не направлена на чувственное благополучие любимого, не смешана ни с каким пошлым чувством, никогда не есть создание привычки, мягкодушия, и еще менее – упрямой партийности, а всегда есть чистейшее деяние свободы и направлена только на собственное внутреннее бытие человека. Я всегда был замкнут для таких пошлых чувств; никогда благодеяние не выманивало у меня дружбы, никогда одна красота не склоняла меня к любви, никогда сострадание не пленяло меня настолько, чтобы я видел в несчастии заслугу и признавал страдающего иным и лучшим, чем он есть; никогда согласие в единичном не покоряло меня настолько, чтобы я обманывался о различиях в глубочайшем содержании. Этим в душе был открыт простор для истинной любви и дружбы, и никогда не ослабнет мое влечение заполнить его возможно богатым и многообразным содержанием. Где я замечаю задаток своеобразия в силу наличности его возвышенных заложников – восприимчивости и любви, – там я нахожу и предмет для своей любви. Я бы хотел с любовью обнять каждое самобытное существо, начиная с наивной юности, в которой лишь зарождается свобода, и вплоть до самого зрелого завершения человечности; каждому существу, в котором я это вижу, я шлю привет любви, хотя бы нам суждена была лишь беглая встреча, допускающая только намек на действенное проявление чувства. И я никогда также не уделяю своей дружбы по какому-либо мирскому мерилу или по внешнему облику человека. Взор мой облетает мир и время и отыскивает внутреннее величие человека. Много ли или мало охватило уже теперь его сознание, насколько он подвинулся в своем собственном развитии, сколько дел или творений он совершил, – все это не может определять моего отношения, и я легко утешаюсь при отсутствии всего этого. Я ищу только его своеобразного бытия и отношения этого бытия к совокупной человеческой природе; насколько я нахожу первое и понимаю последнее, настолько есть у меня любви к нему; но доказать ему эту любовь я, конечно, могу лишь, поскольку он сам меня понимает. И потому-то, увы, она так часто возвращалась ко мне непонятой! Язык сердца не воспринимался, как будто я оставался немым; и эти люди действительно думали, что я был нем.

На близких путях часто бродят люди и все же не приближаются друг к другу; тщетно взывает человек, исполненный чаяний и жаждущий дружеской встречи: другой не внимает ему. В других случаях люди часто встречаются, хотя пути их далеко расходятся; и тогда кажется, будто это встреча навсегда, но она длится лишь мгновение: новое движение уносит каждого в иную сторону, и никто не понимает, куда исчез его спутник. Это часто случалось с моей жаждой любви; разве не было бы постыдно, если бы она не созрела, наконец, если бы легкая надежда не исчезла, сменившись мудрым предчувствием? «Столько поймет в тебе этот, и столько – тот; эту любовь ты можешь дать этому, но должен воздержаться от нее в отношении к тому» – так ко мне часто взывает умеренность, хотя порою и тщетно. Внутреннее влечение сердца не оставляет места для рассудительности; не может быть и речи о том, чтобы я питал заносчивое желание положить предел человеческой отзывчивости ко мне и моей любви. Я всегда предполагаю больше, чем есть, всегда возобновляю попытки и часто несу кару за свою ненасытность, теряя в самой попытке то, чем я уже владел. Но иной и не может быть судьба человека, который самобытно совершенствуется; и если это со мной случается, то это есть только вернейшее доказательство, что я самобытно совершенствуюсь. Чем более сознание направлено на общее, с тем бо́льшим кругом людей чувствует себя связанным человек; и тот, кто ограничивается одним кругом, мнит, что его соучастники тождественны с ним. Чем более самобытно все развивается во мне, тем более необходима общая восприимчивость и свободная любовь к чужеродному развитию для того, чтобы человек мог надолго любить и понимать меня. Подобно предполагаемой судьбе кометы, внутренне развитой человек соединяет много мировых систем, движется вокруг многих солнц. Теперь его радостно усматривает одна звезда, стремится его познать, и, приближаясь, он дружески огибает ее; потом она опять видит его в далеком пространстве, его образ кажется ей измененным и она сомневается, остался ли он прежним. Он же снова возвращается в быстром беге и встречает ее с любовью и дружбой.

Где найти прекрасный идеал совершенного союза? дружбу, которая была бы одинаково совершенна у обеих сторон? Она возможна лишь там, где у того и другого восприимчивость и любовь почти безмерны. Но тогда вместе с любовью они и сами совершенны, и тогда наверно близок час, который, кажется, для всех бьет уже раньше – час, когда нужно снова отдать себя бесконечности и вернуться из мира в ее лоно.

3. Миросозерцание

Сумрачной старости, полагают они, дозволительно предаваться жалобам на мир; простительно, что взор предпочитает обращаться назад, к тому времени, когда собственная жизнь обладала полнотой силы. Радостная юность должна весело улыбаться миру, пользоваться тем, что есть, не заботясь о недостающем, и охотно доверять сладостным призракам надежды. Но истину, по их мнению, видит, и умеет судить о мире лишь тот, кто удерживается на верной середине между тем и другим, не предаваясь ни суетной печали, ни обманчивой надежде. Однако, такое спокойствие есть лишь бессмысленный переход от надежды к презрению; и речь такой мудрости есть лишь глухой отзвук замедляемых шагов, которые ведут их от юности к старости; такое довольство есть обман превратной вежливости, когда человек не хочет выдавать свою ненависть к миру, который скоро, ведь, покинет его, и еще менее хочет быть несправедливым к самому себе; такая похвала есть тщеславие, которое стыдится заблуждений, – забывчивость, не ведающая, чего человек жаждал в предыдущее мгновение, и косность духа, которая скорее удовлетворяется бедностью, где нужно затратить усилия.