Речи - [8]

. Собаки, правда, не могут отличить воров от честных людей, но все же дают знать, если кто-либо входит в Капитолий ночью. И так как это вызывает подозрение, то они — хотя это только животные, — залаяв по ошибке, своей бдительностью приносят пользу. Но если собаки станут лаять и днем, когда люди придут поклониться богам, им, мне думается, перебьют лапы за то, что они проявляют бдительность и тогда, когда для подозрений оснований нет. (57) Вполне сходно с этим и положение обвинителей: одни из вас — гуси, которые только гогочут, но не могут повредить; другие — собаки, которые могут и лаять и кусать. Что вас подкармливают, мы видим; но вы должны нападать главным образом на тех, кто этого заслуживает. Это народу более всего по сердцу. Затем, если захотите, можете лаять и по подозрению — тогда, когда можно предположить, что кто-нибудь совершил преступление; это также допустимо. Но если вы обвините человека в отцеубийстве и не сможете сказать, почему и как убил он отца, и будете лаять попусту, без всякого подозрения, то ног вам, правда, не перебьют, но, если я хорошо знаю наших судей, они с такой силой заклеймят вам лоб той хорошо известной буквой (вы относитесь к ней с такой нелюбовью, что вам ненавистно даже слово «календы»[51]), что впредь вы никого не сможете обвинять, разве только свою собственную злосчастную судьбу.

(XXI, 58) Что же ты, доблестный обвинитель, дал мне такого, от чего я должен был бы защищаться, какое подозрение хотел ты внушить судьям? — «Он опасался, что будет лишен наследства». — Пусть так; но ведь никто не говорит, почему ему следовало опасаться этого. — «Его отец намеревался сделать это». — Докажи. Никаких доказательств нет: неизвестно, ни с кем Секст Росций обсуждал это, ни кого он об этом известил, ни откуда у вас могло явиться такое подозрение. Обвиняя таким образом, не говоришь ли ты, Эруций, во всеуслышание: «Что́ я получил, я знаю; что́ мне говорить, не знаю; я основывался на одном — на утверждении Хрисогона, что обвиняемому не найти защитника и что о покупке имущества и об этом “товариществе” в наше время никто не осмелится и заикнуться»? Эта ложная надежда и толкнула тебя на путь обмана. Ты, клянусь Геркулесом, не вымолвил бы и слова, если бы думал, что кто-нибудь ответит тебе.

(59) Стоило обратить внимание на то, как небрежно он держал себя, выступая как обвинитель, — если только вы, судьи, заметили это. Увидев, кто сидит на этих вот скамьях, он, вероятно, спросил, будет ли тот или иной из вас защищать подсудимого; насчет меня у него не явилось и подозрения, так как я еще не вел ни одного уголовного дела. Не найдя ни одного из тех, кто может и кто имеет обыкновение выступать, он стал проявлять крайнюю развязность, садясь, когда ему вздумается, затем расхаживая взад и вперед; иногда он даже подзывал к себе раба, вероятно, для того, чтобы заказать ему обед; словом, он вел себя так, точно был совершенно один, не считаясь ни с вами, судьями, ни с присутствующими. (XXII, 60) Наконец, он закончил речь и сел на свое место; встал я. Он, казалось, с облегчением вздохнул, увидев, что говорю я, а не кто-либо другой. Я начал говорить. Как я заметил, судьи, он шутил и занимался посторонними делами, пока я не назвал Хрисогона; стоило мне произнести это имя, как наш приятель тотчас же выпрямился и, видимо, изумился. Я понял, что́ именно поразило его. Во второй и в третий раз назвал я Хрисогона. После этого взад и вперед забегали люди, вероятно, чтобы сообщить Хрисогону, что среди граждан есть человек, который осмеливается говорить наперекор его воле; что дело принимает неожиданный оборот; что стала известной покупка имущества; что жестоким нападкам подвергается все это «товарищество», а с его, Хрисогона, влиянием и могуществом не считаются; что судьи слушают весьма внимательно, а народ возмущен. (61) Так как ты в этом ошибся, Эруций, так как ты видишь, что положение круто изменилось, что дело Секста Росция ведется если и не искусно, то, во всяком случае, в открытую, и так как ты понимаешь, что человека, которого ты считал брошенным на произвол судьбы, защищают; что те, на чье предательство ты надеялся, оказались, как видишь, настоящими людьми, то покажи нам, наконец, снова свою прежнюю хитрость и проницательность, признайся: ты пришел сюда в надежде, что здесь совершится разбой, а не правосудие.

Отцеубийство — вот о чем идет речь в данном суде; но никаких оснований, почему сын мог убить отца, обвинитель не привел. (62) Вопрос, который главным образом и прежде всего ставят даже при наличии ничтожного ущерба и при незначительных проступках, совершаемых довольно часто и чуть ли не каждый день, а именно — какова же была причина злодеяния, этот вопрос Эруций в деле об отцеубийстве не считает нужным задать, а между тем, когда дело идет о таком злодеянии, судьи, то даже при очевидном совпадении многих причин, согласующихся одна с другой, все же ничего не принимают на веру, не делают неосновательных предположений, не слушают ненадежных свидетелей, не выносят приговора, убежденные дарованием обвинителя. Необходимо доказать как множество ранее совершенных злодеяний и развратнейший образ жизни обвиняемого, так и его исключительную дерзость и не только дерзость, но и крайнее неистовство и безумие. И даже при наличии всего этого все-таки должны быть явные следы преступления: где, как, при чьем посредстве и когда именно злодеяние было совершено. Если этих данных немного и они не слишком явны, то мы, конечно, не можем поверить, что совершено такое преступное, такое ужасное, такое нечестивое деяние. (63) Ибо велика сила человеческого чувства, много значит кровное родство; против подобных подозрений вопиет сама природа; выродком, чудовищем в человеческом образе, несомненно, является тот, кто настолько превзошел диких зверей своей свирепостью, что тех людей, благодаря которым сам он увидел свет, он злодейски лишил возможности смотреть на этот сладчайший для нас свет солнца, между тем как даже дикие звери связаны между собой узами общего рождения и даже самой природой