Речь против языка - [16]
Римляне уходили на Восток, пользуясь словами corbis (корзина), corbula (корзинка, посудинка). Судьба и распространенность этого слова позволяют уточнить путь возвращения коробов Иванов с серами с Востока на Запад[126].
Огромен был список кораблей будущих славян, вряд ли меньше, чем у Гомера в «Илиаде». «Нет ни одного славянского наречия, в котором это слово не было бы своим… слово korab, коrabi – живет как народное» (примеч. clxxvii).
В русских сказках лягушонка Василиса (от греч. ßaai\iaaa, царица) едет к Ивану в коробчонке[127]. Значение «судна», «посудины», «короба» есть и у болг. кораб, чешек, korab, польск. korab, серб, кораб. Латинское слово, став славянским, русским кораблем, вернется в византийский греческий: карсфос; = карбас и в позднюю латынь: carabus[128]; исп. carabella, порт, caravella, араб, караб и гураб. Со временем это устаревшее слово будет вытеснено новым: лодья (лодка), которое обычно для балтийских славянских языков: чешек, lod, lodi, польск. lodzia, вендск. lodia, поморо-люнебургск. lida. Слово «корабль» сохранится лишь в торжественной речи вплоть до времени, когда Петр I создаст новый флот. Ныне, когда русский флот вышел в океан (примеч. clxxviii), устаревшим нам кажется слово «ладья» (примеч. clxxix). Слово «лодья» вошло в шведский (lodia) и финский (lotia)[129] языки (примеч. clxxx).
До указа обожествленного Гая Августа не существовало запрета на вступление легионеров в законный брак. У невозвращенцев было почти полвека, чтобы наплодить законное, легитимное (от lex, закон) потомство. На Востоке латынь жила и оказала огромное влияние на новые языки, преобразившись в славянских языках. Дети начинают учить язык еще в утробе матери (примеч. clxxxi). Слушая речь матери, малыш познает и создает после рождения язык (примеч. clxxxii).
Дети творят язык. Это понимает и один из столпов революционной психолингвистики А.А. Леонтьев, по-товарищески, как И.В. Сталин Н.Я. Марру, немного пеняя Л.В. ГЦербе, но в целом снисходительно одобряя его мысли о детском языковом изобретательстве:
Это хорошо понимал Л.В. Щерба. Он говорил, что «дети владеют всеми грамматическими категориями своего родного языка… Здесь надо лишь, не мудрствуя лукаво и не насилуя ни своего, ни детского языкового чутья, налепить ярлычки на существующие у них категории, которые таким образом и будут приведены к сознанию» (примеч. clxxxiii), а не «классифицировать слова по каким-либо ученым и очень умным, но предвзятым принципам» (примеч. clxxxiv). Л.В. Щерба недооценивал, однако, того, что на одну и ту же категорию можно налепить разный ярлык[130], ибо между «языковой способностью» носителя языка (тем, что Щерба называл «психофизиологической речевой организацией») и системой языка, моделируемой в нашем описании языка, нет однозначного соответствия[131]. Поэтому предлагаемый им путь отнюдь не приводит к автоматическому решению вопроса о частях речи, что хорошо видно на примере спора о природе значения части речи (примеч. clxxxv).
Со смертью Щербы «лепка ярлыков» малообразованными учеными и начальниками в СССР ускорилась необычайно, что было совсем небезобидным делом именно в государстве, сплоченном великоросским языком. И.П. Павлов заметил, что «русский ум не привязан к фактам [данности]. Он больше любит слова и ими оперирует. Что мы действительно живем словами» (примеч. clxxxvi).
Просто и понятно о детской речи написал книжку «От двух до пяти» (примеч. clxxxvii) К.И. Чуковский[132]. В случае с римскими отцами-невозвращенцами случился самый грандиозный в памяти человечества пример детского языкового творчества. Языки, порожденные потомками римских отцов, ныне именуют индоевропейскими.
Раннее детство мальцы проводили с матерями, приобретая первые навыки понимания приходящих к матерям отцов. Что-то помогали понять и юные тетки-титьки, лишившиеся новорожденных.
Дети умирали часто. Когда пацаны подросли, их неудержимо потянуло к папашам. Стайками и поодиночке дети сопровождали отцов на работы, наблюдали за строящими дороги лагерниками, провожали до лагеря. Это вошло в привычку. Со временем дети осмелели, поняли, что убивать их никто не собирается. Понимание, сложившись с детским бесстрашием, стало раздражать пленных. Они пугали и прогоняли отвлекающих их детишек; их римские черты и повадки смущали, пугали[133].
Но убить – не поднималась рука. Подкормить, подхарчить сорванцов, поговорить с ними, посмеяться с ними хотелось каждому. Ребятня схватывала латынь на лету лучше матерей. Но все равно, слушать их речи было так… Сердца каменели в глотках от детского:
– Atta (рус. отче)![134]
Детей прозвали злом, лат. malum, рус. малый, малой (примеч. clxxxviii).
Все изменилось, когда лагерники узнали, что к малым стали прицениваться еврейские и греческие торговцы. Легионеры знали, что ждет карапузов. Без ужасных сцен не обошлось. С той поры малых или мальчишек[135] (примеч. clxxxix), как ласково переделали римское malum их матери, римляне признали за своих. Не по закону, по закону эти дети были рабами. А по понятиям они были детьми (примеч. схс).
