Ребята с Вербной реки - [10]
Бой затих. Чёрным волком молчали вокруг него горы…
А он был один, затерянный среди льда и снега. Тут и нашли его бойцы проходившей мимо бригады и взяли с собой. Большой, весёлый боец завернул его в свою шинель и двое суток нёс на руках. Срджа вспоминает — боец щекотал его усами, хотел развеселить. Только Срджа не смеялся, он даже улыбнуться не мог. Словно разучился…
Конец войны он встретил в партизанском госпитале, куда принёс его усатый партизан. Он долго целовал мальчика перед разлукой, а потом побежал догонять бригаду.
В конце войны Срдже не было ещё и шести лет. Его привезли в Дом сирот войны. Вот и всё…
Обычная короткая история жизни мальчишки, над родиной которого пронеслись страшные вихри войны.
Обычная короткая биография, так похожая на биографии тысяч его сверстников.
Это всё.
Но это много. Очень много!
…Солнце уже клонится к западу, а репортёр всё сидит и пишет. Рука онемела от усталости, но он продолжает работу. Разве он может прервать её, ведь и он потерял в этой войне младшего брата.
— Боца Марич!
Боца давно слез с дерева и присоединился к группке мальчишек, ожидающих своей очереди. Впервые в жизни Боца серьёзен. Впервые живое воображение не заставит его витать в облаках. Нет, он точно, совершенно точно расскажет всё, что он запомнил из своего детства…
— Давайте поторопимся, — говорит репортёр. — Снимки надо сделать, пока ещё светло.
— Вот… только ещё это запишите, — тихо просит Охотник на Ягуаров.
— Да уж давай запишу! — улыбается репортёр.
Он снимал их по-одному и группами. Снял и всех вместе, серьёзных, неподвижных. А под конец, установив камеру на автоспуск, толстяк репортёр устроился среди ребят, обнял своими огромными ручищами тех, кто сидел поближе, и сделал снимок себе на память.
Незаметно подобрались сумерки. Они наполнили темнотой перелески и погасили блеск ленты реки. Кусты ольхи и вербы накинули тёмные рубашки на понурые спины. Луг опустел. Тишина.
По каменистой дороге шагает репортёр Влая. Он накинул пальто — свежи июньские ночи. Тело ломит от долгого сидения, но он спешит в редакцию. Он знает: много-много надежд заключено на листках его блокнота в кожаной обложке. Много призывов…
А под шелковицей, сквозь тонкую завесу первых сумерек, виднеются две тонкие фигуры. Слышен шёпот.
— Вечно вы, женщины, так! — доносится голос Мичи. — Чуть что — и в слёзы! Нежности, сентиментальности. Все вы такие.
— А что я могу поделать? Мне так тоскливо, Мича!
— Знаю. А разве другим легче?
— Что я могу поделать?..
— Можешь не плакать, — тепло говорит Мича и покровительственно сжимает мокрую от слёз Ленину ладонь. — Пошли домой, поздно уже. — И зачем тебе плакать? Если бы мы все плакали… Видишь, ты должна знать… — Мича неожиданно замолкает.
— Что я должна знать?
— Так… ничего…
— Скажи, дорогой Мича! — неожиданно для неё самой вырывается у Лены.
Мича окончательно смущён. Темно, поэтому Лена не видит, как он краснеет.
«Дорогой Мича!» — звенит в ушах у мальчика, а в груди — радость. Душа готова запеть.
«Какая она хорошая, искренняя!» — думает он. Наконец решается, наклоняет голову и тихо, едва слышно, шепчет:
— Ты должна знать… это… знать, что и ты мне… это… очень, очень… нравишься!
Он не успел поднять глаза, как Лена исчезла. Убежала.
В темноте неясно мелькнула её праздничная белая блузка.
VII
Ссутулился Боца Марич, побледнел, позеленел, сделался меньше макового зерна, сам в себя спрятался — из-за парты не видать!
Тяжело добру молодцу приходится! Наступили тяжкие времена, сообщают об успехах в учёбе и поведении.
«У кого, может, и успехи, — тоскливо сжимается сердце Боцы, — а у меня одно горюшко!»
И ещё, как на грех, приснился Боце в ночь под воскресенье страшный сон.
Пришёл он будто бы в лес посмотреть, что там Мустанг делает, и вдруг, откуда ни возьмись, — чёрная змея и ну за ним гоняться. Продирается он через лесок и всё высматривает, нет ли где орешника, туда, говорят, змеи не заползают. А орешника, как назло, не видно. Оглянулся он — змея его догоняет, подняла голову, выбирает, куда бы ужалить.
«Ну, нет, не возьмёшь!» — увёртывается Боца. Схватил он камень… раз!.. промахнулся.
Змея свивается в кольцо и ещё злее бросается на него. Он хватает второй камень — опять промах. А чёрная злодейка неторопливо ползёт к нему, видит, что он ничего не может сделать. Поднялась на хвост, раскрыла пасть…
«Ужалит!» — думает Боца и коченеет от ужаса.
И вдруг змея говорит самым настоящим человеческим голосом, и перепуганный Охотник на Ягуаров узнаёт голос учителя физики:
«Эх, Марич, Марич, не буду я тебя жалить, ты и без того ужаленный!..»
И уползает в ближайшие кусты.
«Сон в руку, — думает Боца и ещё ниже пригибается к парте. — “Чёрная змея” — это пропавший год. Два промаха — две двойки по главным предметам: по французскому и по математике. А слова “ты и без того ужален” — это насчёт физики. Как раз хватит, чтобы загреметь на второй год!..»
Позади чёрной полированной кафедры выстроился педагогический совет. Точно в середине стоит заведующая Борка. Слева от неё — преподаватель физики, маленький, коренастый, со строгим взглядом. Его лысина блестит, как лампочка Эдисона. Справа — преподаватель математики Барбан, огромный человечище с громовым голосом, а по обе стороны от них другие учителя: седая и худенькая преподавательница французского языка мадмуазель Жа́нна, рядом с ней учитель пения, дядя Во́йо — химик, преподавательница истории Бе́ба, учитель черчения, физкультурник и все остальные. Эта серьёзная и спокойная шеренга вызывает в сознании Боцы картину «Страшного суда», в который, кстати сказать, он не особенно верит. Последним в ряду стоит школьный сторож Са́во. Худой, как щепка, морщинистый и устрашающе нахмуренный, он строгим взглядом окидывает зал, и этого вполне достаточно, чтобы воцарилась тишина. Такая тишина, в которой жужжание комара показалось бы рёвом реактивного самолёта.
