Ребята с нашего двора - [25]
Ты ложишься отдохнуть с дороги — и вдруг вскакиваешь от орудийного гула. Оказывается, сын включил проигрыватель, он готовит уроки под такой аккомпанемент.
Пролетает еще годик, ты наклоняешься над сыном, чтобы поцеловать его на сон грядущий. И в упор встречаешь недоуменный, исполненный строгости взгляд. Он говорит, что между мужчинами это не принято.
Теперь ты стараешься следить за собою. Запоминаешь имена хоккеистов, вместе слушаешь орудийный гул. «Джон Браун — это все-таки гениально!» — сообщает тебе жена. Ты согласен. Тебе очень нравятся Джон Браун и Рей Конифф. И сын одобрительно кивает тебе.
Проходит еще год, сын мужает. Приходится и тебе мужать, искореняя остатки сантиментов. Ты немногословен, сдержан, спортивен. Иронизируешь над трудностями.
Иногда, правда, ты даешь себе поблажку. Тайно от всех. Собираясь в дорогу, ты говоришь, что самолет отправляется в семь вечера. А он улетает в восемь. И ты хладнокровно пьешь кофе — с пенкой, черт бы ее подрал.
Ты пьешь кофе, который никогда тебе не нравился; на диване лежит несобранный чемодан — плоский, черный, с алюминиевой окантовкой — модель «дипломат». И ты раздумываешь, что в этот чемодан опять ничего не поместится — ни лишняя пара туфель, ни теплая куртка. Но современный мужчина и за тридевять земель отправляется налегке — таков теперь стиль. Всем неудобно, однако все летают с «дипломатами».
Не только в Австралии люди ходят вверх ногами, думал Савичев, — это везде встречается. Вот живешь-живешь, и вдруг ловишь себя на мысли, что пора бы перевернуться. Стосковался по нормальному положению в пространстве.
9
Анатолий Данилович Савичев никому не говорил, что плохо переносит полеты. Да и зачем говорить? В Канаду или Австралию поездом не отправишься — терпи…
Тем паче он не хотел волновать жену и сына. Вдобавок как-то стыдно признаваться, что в современном лайнере, где сотни людей спят, обедают или смотрят телевизор, ты покрываешься холодной испариной, боясь окочуриться у всех на глазах…
Сегодня Анатолий Данилович предчувствовал, что полет будет особенно тяжелым. В затылке боль, сердце покалывает. Наверное, от скверной погоды.
И мысли одолевают невеселый. Нестерпимо жалко, что как следует не попрощался с женою и Павликом.
Времени впереди было еще достаточно; Анатолий Данилович попросил шофера свернуть с центральной площади. Сделать небольшой крюк.
На площади, возле памятника, есть знаменитый фонтан. Летом он работает до поздних сумерек, струи освещены электричеством, они похожи на неоновую рекламу. Зимой фонтанная чаша заметена снегом, но все равно к ней протоптаны дорожки.
Когда Анатолий Данилович особенно страшится будущего полета, он останавливает такси на площади, возле сквера, затем медленно идет к фонтанной чаше. И, стыдливо оглянувшись, бросает в нее монетку.
Третья глава. История о разгаданном секретном шифре, о чемодане с глиной, о сварливом старике, справедливом лейтенанте милиции, о любви и трех лотерейных билетах
1
Они вернулись в город поздним вечером, на одной из последних электричек.
Ох, тяжелы, тяжелы были полупустые рюкзаки; плечи болели, спины болели, ноги подкашивались. Даже говорить было трудно, потому что губы у всех заветрились и от холода стали как деревянные.
Зашипев, электричка приткнулась к перрону, разъехались двери — вот наконец и город с его шумом, его светом, озаряющим чернильное небо; и среди неисчислимых огней — уже близко помигивают окошки родного дома. Благодать, что он рядом…
— А жаль все-таки… — шепеляво произнес Павлик, неверной ногой ступая на перрон.
— Чего тебе жаль? — спросила Вера.
— Ну, жаль, что к-кончилось путешествие. Я еще побродил б-бы…
Он притворялся с удивительным бесстыдством. Путешествие в лес было прекрасным, но только до половины — они не рассчитали силенок, забрались слишком далеко от станции и на обратном пути совершенно замучились.
А Павлик, видите ли, в двух шагах от дома снова взбодрился.
— Ведро у меня не возьмешь? — невинно предложила Вера. — А то пачкается…
— Я… с удовольствием! — Застигнутый врасплох, он трогательно хлопал глазами.
— Большое спасибо. Ты очень любезен, Павлик.
— Да п-пустяки. Пожалуйста!
В помятом закопченном ведре лежали не камни, не кирпичи — всего-навсего сыроежки да опенки, скудные лесные трофеи. Но эта дополнительная ноша согнула Павлика в дугу. Он двинулся, подшаркивая, будто на скользком льду, а ведро моталось и поддавало ему под коленки.
Вера спросила заботливо:
— Тебе удобно?
— Вп-полне!..
— А то я Сережу попрошу нести.
— Зачем же? — Он чуть не всхлипнул. — Не б-беспокойся. Это даже приятно…
Просто любопытно было, сколько он протянет, закоренелый притворщик. Справедливость требовала, чтобы он рухнул тут же, у всех на глазах.
Но публичное наказание было остановлено Алексеем Петуховым. Он, Петухов, был старшим в команде, он ощущал ответственность. Даже за несчастные опенки.
— Помнешь грибы! — прозаически рассудил он и отнял у Павлика ведро.
И что ж вы думаете — лицемер спасибо сказал? Как бы не так. Еще упрямился, не выпускал дужку ведра из негнущихся пальцев. А потом стал поглядывать свысока — дескать, не дали себя показать. Обидели.
