Ребенок - [2]

Ивановъ вошелъ къ Гордовой бойко, развязно, даже шумно и широко раскрылъ ей объятія. Она встрѣтила его растерянно и нерѣшительно подставила ему свои губы; когда же поцѣлуй затянулся слишкомъ долго, на ея покраснѣвшемъ лицѣ выразились испугъ и смущеніе. Она уперлась въ грудь Иванова ладонями и незамѣтно освободилась изъ его рукъ. Затѣмъ, сѣла на диванъ, сдвинувъ какъ бы нечаяннымъ движеніемъ кресла и круглый столъ такъ, что они совсѣмъ загородили ее; подойти и подсѣсть къ ней стало нельзя.

— Какъ ты поздоровѣла и похорошѣла! — восторгался Ивановъ. — Ты помолодѣла на десять лѣтъ.

Марья Николаевна отвѣчала на возгласы Иванова сдержанно и боязливо, такъ что онъ наконецъ не безъ недоумѣнія взглянулъ на нее: въ ея лицѣ ему почудилось нѣчто скучливое, усталое и насильно затаенное — словно ей надо высказать что-то, а она не смѣетъ. Иванова кольнуло въ сердце нехорошимъ предчувствіемъ; онъ осѣкся въ рѣчи, пристальнымъ испуганнымъ взоромъ уставился въ лицо дѣвушки и увидѣлъ, что и она поняла, что онъ проникъ ея состояніе, тоже испугалась и также странно на него смотритъ. Тогда ему страшно захотѣлось, чтобъ она раздумала говорить то затаенное, что ей надо и что она не смѣетъ сказать. Но Марья Николаевна уже рѣшилась. Она порывисто встала и оттолкнула кресла:

— Нѣтъ, такъ нельзя! — сказала она, ломая свои безкровные бѣлые пальцы, — я не хочу… я должна сказать прямо… Послушайте! Между нами больше не можетъ быть ничего общаго. Не ждите, что наши отношенія продолжатся… Я затѣмъ и звала васъ, чтобы сказать… Вотъ!

Залпомъ, въ одинъ духъ высказавъ все это, она отвернулась къ зеркалу и, задыхаясь, стала безъ всякой надобности поправлять свою прическу. Ивановъ стоялъ совсѣмъ ошеломленный.

— Что съ тобой, Маня? — жалко улыбнулся онъ наконецъ.

Она не отвѣчала. Тогда онъ побагровѣлъ, на лбу его надулась толстая синяя жила, глаза выкатились, полные тусклымъ свинцовымъ блескомъ; онъ шагнулъ впередъ, бормоча невнятныя слова. Марья Николаевна вскрикнула и, обратясь къ Иванову лицомъ, прижалась спиной къ зеркальному стеклу. Ивановъ отступилъ, провелъ по лицу рукой, круто повернулся на каблукахъ и, повѣсивъ голову на грудь, зашагалъ по гостиной съ руками, закинутыми за спину. Марья Николаевна слѣдила за нимъ округленными глазами и со страхомъ, и съ отвращеніемъ. Онъ остановился предъ нею.

— Давно это началось? — спросилъ онъ, глядя въ сторону.

— Что?

— Ну… да вотъ это! — вскрикнулъ онъ нетерпѣливо и, не дожидаясь отвѣта, махнулъ рукой и опять зашагалъ.

Марья Николаевна растерялась. Когда это началось? — она сама не знала. Не то до, не то послѣ родовъ. Она помнила только, что когда въ Одессѣ ей было скучно или больно, ею овладѣвала тупая, узкая, сосредоточенная тоска, изъ эти моменты у нея не было иной мысли, кромѣ раскаянія въ нелѣпой своей связи. «За что я страдаю и буду страдать?» думала она, сперва обвиняя себя одну. Какъ эгоистическій инстинктъ самооправданія привелъ ее отъ нападокъ на себя къ нападкамъ на Иванова, — она не замѣтила. Взвѣшивая сумму позора, лжи, болѣзни и непріятностей, полученныхъ отъ ея связи, она находила эту сумму слишкомъ большою сравнительно съ наслажденіемъ, подареннымъ ей любовью, — и, съ чисто женскимъ увлеченіемъ, утрировала сравненіе, преувеличивая свои печали и унижая радости. Въ ней уже не было любви, ни даже страсти, но стыдъ сознаться себѣ, что она безъ любви принадлежала мужчинѣ и скоро будетъ имѣть отъ него ребенка не дозволялъ ей ясно опредѣлить своя отношенія къ Иванову: «Да, я люблю… — насильно думала она, — но какая я была дура, что полюбила!» Но послѣ родовъ — подъ впечатлѣніемъ этого страшнаго физическаго переворота — она и сама словно переродилась. Удрученная болѣзнью, она не имѣла ни времени, ни охоты останавливаться мыслью на чемъ-либо помимо своего здоровья, а между тѣмъ, когда она встала съ постели, то вопросъ ея связи оказался уже непроизвольно рѣшеннымъ, втихомолку выношеннымъ въ ея умѣ и сердцѣ. Она встала съ чувствомъ рѣзкаго отвращенія къ прошлому году своей жизни. Ей какъ-то стало не стыдно теперь думать, что любви не было, — наоборотъ казалось, что было бы стыдно, если бы была любовь. Свое паденіе она считала болѣе или менѣе искупленнымъ чрезъ рожденіе ребенка и болѣзнью, и теперь у нея осталось только удивленіе, какъ съ нею могла случиться эта связь.

— Это безуміе, мерзость! — съ отвращеніемъ думала она.

Василій Ивановичъ сталъ противенъ ей по воспоминаніямъ. Когда она представляла себѣ его фигуру, лицо, руки, она себѣ не вѣрила, что это тотъ самый человѣкъ, кому она такъ долго принадлежала. «Какъ можно было любить его? И онъ… какъ онъ смѣлъ подумать, что я его люблю?» Ей понравилась возможность выгораживать себя въ своемъ паденіи, распространять свое новоявленное отвращеніе и на прошлое время, увѣрять себя, будто Василій Ивановичъ всегда былъ противенъ ей, будто она — жертва, взятая силой. И она себя увѣрила. И безпричинная, и тѣмъ болѣе лютая, что безпричинная, злоба къ Иванову разгорѣлась еще сильнѣе и упорнѣе. Мало по малу Марья Николаевна совсѣмъ потерялась въ морѣ навязанныхъ себѣ лжей и недоумѣній. Къ тому времени, какъ ѣхать въ Петербургъ, она окончательно перепутала свой дѣйствительный міръ съ выдуманнымъ, Иванова настоящаго — съ фантастическимъ, загубившимъ ее звѣремъ, котораго она боялась, ненавидѣла, чьи узы надо было съ себя сбросить во что бы ни стало. Когда онъ вошелъ къ ней, она держала въ своемъ умѣ образъ фантастическій, и только страхъ заставилъ ее принять поцѣлуй Иванова; затѣмъ черезъ секунду образъ фантастическій смѣнился настоящимъ, страхъ исчезъ, осталось только отвращеніе и рѣшимость отвязаться. Тогда-то Марья Николаевна и заговорила, и вышло все, что случилось. Не могла же она передать всего этого двумя словами, а много говорить она не хотѣла и боялась, что не сумѣетъ, а потому упорно и тупо молчала, враждебно глядя предъ собой.