Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1. Время символизма - [57]

Ты со смешной своей мятежностью

Не подходи ко мне[377].

Я как будто выздоровела. Боюсь себя сглазить. Видела Бакста, которого достаточно ругала и который внезапно умчался в Берлин. Совершенно неожиданно приехал к нам Боря Бугаев[378]. Вы, кажется, его средне любите? Скажите Ауслендеру, что насчет безграмотности это не я утверждаю, да и бездарности я не утверждаю, отнюдь! А точно: мне эта вещь показалась очень старой, очень обыкновенной, стиля же нет вовсе. Уму А-ра верю по вашей рекомендации — и только. Ну, простите, Валичка, ежели я опять что-ниб<удь> не так написала, но я была оч<ень> искренна, а «обмен мнениями» тем и дорог. Пишу вам с удовольствием, ибо многое выясняю кстати и себе из того, что мне скоро придется писать и о чем часто думаю. Считаю, что если выражаюсь для вас непонятно, — значит, скверно выражаюсь. Учусь.

Посылаю вам много нежностей и прощаюсь — с надеждой на ответ.

Ваша Зин. Г.

24

Суббота утром.

Париж.

Валичка, милый мой, ну что это, что вы «взаправду» обиделись? Просто не ожидала и стыжусь. Особенно дико, что в П<е>т<е>рб<урге> вы не обижались на Д. С., а здесь, когда он был смиренно добродушен, в сущности, да и не мог быть иным (у нас иные условия житейские, которых вы не увидали) — здесь вы обиделись на «хозяина (?) дома»!!

Я, ей-Богу, все-таки не верю, хотя Дима и уверяет, что вы «серьезно».

Приходите к нам завтра вечером, в воскресенье. Приходите часов в 9, чтобы не мучаться с извощиками потом.

И будьте вы проще, милый Валичка. Вы же чувствуете, что у меня есть настоящий кусочек чего-то очень хорошего к вам; — в моей душе — к вам. Может быть, на всем свете такого именно (по качеству, не по количеству) ни у кого больше к вам и нет, и надо это ценить, как я ценю сама.

Итак, до завтра.

Ваша Зин. Г.

P. S. Баксту скажите (он еще остается?), чтобы он непременно как-нибудь зашел ко мне днем, часа в 4, 5. Спросите его, в какие дни он свободен. Скажите, что жену его[379] я ругать не буду, ибо никакого к тому основания не имею (в глаза ее никогда не видала), а его — непременно буду, всячески, и не могу иначе. Честно предупреждаю; чтоб если боится, то и не приходил бы.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ — В. Ф. НУВЕЛЮ

1

14 Января 1901.

Дорогой Вальтер Федорович, думаю, что мы все уже не то что не должны, а просто не можем, если бы и хотели, покинуть Философова. Именно со вчерашнего дня он не только Вам, но и нам стал как родной, и чем больше он отталкивает нас, тем сильнее мы его любим, даже не жалеем, а именно любим. Но я почувствовал вчера, что Вы его любите особенно, потому что лучше всех нас знаете. Ежели кто может его спасти, то именно Вы, и он весь на Вашей ответственности. Мало того, мне кажется, что и он Вас любит, хотя сам этого пока не знает, но непременно когда-нибудь узнает. Вас, впрочем, трудно узнать, это я на себе испытал. Но Философов для этого достаточно внутренне тонок и чуток, несмотря на всю свою внешнюю (притворную иногда и даже неискусно притворную) грубость и глухоту.

Итак, вопроса быть не может — уйти ли Вам? Я почти уверен, что без Вас никогда не придет к нам Философов. Вы неизбежный путь его к нам. И мы все уже настолько любим его, что без него нельзя нам быть. И зрителем мы его допустить не можем. Какой он «оглашенный»! Какие мы «священники»! Или ничего нет, или мы все равны, и даже не равны, а самые последние (поздние) должны оказаться самыми первыми[380]. Это не «смирение», — а логика, математика.

Вот насчет Гиппиуса[381] и Бакста есть сомнения: если Философов уйдет, то почти наверное навсегда, ибо он действительно, как Вы сказали, «стар», и действительно страшно за него.

А Гиппиус, пожалуй, слишком молод и у него жесткость и кислота неспелых плодов, — просто ему, может быть, надо полежать. Если он уйдет, то почти наверное вернется, и тогда будет зрелый. Но, конечно, лучше бы и он не уходил, особенно теперь, для Философова. Бакст уже религиозный человек, как все евреи. Думаю, что он никогда окончательно не будет наш, но он может быть долгое время очень полезен и дорог нам, даже стоя около нас, почти против нас. Но не мешает ли он Философову? Как бы их примирить.

Знаете ли, — несмотря на почти невыносимую аскетическую мучительность вчерашнего вечера, он все-таки оставил во мне глубокое и сладостное чувство. Все чудится мне, что кто-то при дверях, на пороге другой комнаты действительно стоял и хотел войти[382]. И теперь от нас зависит, чтобы Он вошел.

А «искушения» даже вовсе не было, думаю, что в этом смысле искушения и никогда не будет, по крайней мере, для меня. Тут помогает мне мое сознание и некоторое знание: из-за чего же Нитче погиб так жалко, так стыдно: второй раз на этом сойти с ума нельзя! Думаю, что «приживальщик» с «хвостом, как у датской собаки»[383] измышляет для нас какие-нибудь более хитрые искушения.

Чувствую себя совсем больным от вчерашнего, но очень бодрым и надеюсь, что приду сегодня к Розанову[384].

Верю, что не надо говорить, — что Вы сами чувствуете, что мы, я и З. Н., любим Вас.

Д. Мережковский.

А что делать с Перцовым[385]? Не виноваты ли мы перед ним? И если так, то как бы это исправить? Он мне, право, даже и мил, как родной!