Развод по-французски - [49]

— Кто, французы? — спросила я.

— Да, они — несмотря на их хваленый рационализм. Впрочем, американцы не лучше. Как мы только что видели.

У дверей лавки на улице топтались кучки людей. Одни ждали, когда приедет полиция или pompiers[67], другие рассуждали, куда бы пойти поужинать.

— Как тогда, когда был вечер в защиту Салмана Рушди, — сказал один.

— Нет, тогда боялись заходить внутрь, — отозвался другой.

— Позвольте мне представить брата моей свекрови, — обратилась Рокси к миссис Пейс. — Месье Коссет.

— Но мы знакомы с месье Коссетом, — сказала миссис Пейс, протягивая руку, которую Эдгар, к моему удивлению, взял как бы поцеловать, чего он никогда не делал. Конечно, я видела, как это делают другие: тянут ручку дамы кверху и наклоняют голову. Признаться, я была огорчена, когда поняла, что это не прихоть изнеженных аристократов из псевдоисторических лент, не придуманный киношниками жест, означающий европейское послушание и подчинение, от которых их предки сбежали в Новый Свет, но действительный обычай, пусть отмирающий. Фантастика!

— Эдгар, не пойму, как я раньше не сообразила, что вы — родственник Роксаны? — сказала миссис Пейс.

— Merci de m'avoir sauvé[68], — улыбнулась Рокси дядюшке Эдгару, нарочно (?) перейдя на французский, чтобы исключить меня из разговора.

Тем не менее я поняла, что все мы идем к миссис Пейс. Эдгар сопровождал Рокси, так как чувствовал себя обязанным благополучно доставить ее домой. Пока мы шли несколько кварталов и поднимались в ее квартиру, я гадала, как и при каких обстоятельствах познакомились Эдгар и Оливия Пейс. Может, он был одним из ее бесчисленных любовников? Нет ли в ее бумагах каких-нибудь свидетельств этого? Теперь их объединяла политическая ангажированность. Разговор, который Эдгар рассудительно перевел на английский, снова коснулся Боснии.

— Когда-то мы полностью поддерживали бомбардировки Камбоджи, — говорил он. — Вы воображаете, что можно разрушить все до основания и начать на пустом месте. Мы же убеждены, что строить можно только на развалинах прошлого. В каждое новое сооружение идет битый кирпич, старые камни, остатки прежних построек. — Я вспомнила, что он уже высказывал эту мысль. Сейчас он принялся рассуждать о поворотах и ошибках истории и характерной неспособности американцев трезво смотреть на нее.

— Для истории есть еще одна метафора, — заметила Рокси. — Нам постоянно советуют избавиться от нашего старого багажа.

— В том-то и проблема. У вас в багаже есть замечательное старье, скажем, допотопные кулинарные рецепты. Почему надо считать, что старый багаж набит только печальными эпизодами и грязными носками? Французы не заблуждаются на этот счет. Они знают, что если выкинуть старье, то останешься ни с чем.

— И все равно оптимизм и склонность мечтать — хорошие качества, — настаивала Рокси.

— Я не вполне согласна с вами, — сказала миссис Пейс. — Иногда оптимизм и мечтательность оборачиваются глупостью.

— Я тоже, — присоединился к ней Эдгар. — Когда американец разочарован, он впадает в ярость. Как случилось в Сомали. Приступ детского бессилия. Тогда как реализм… Если вы предполагаете, что может случиться то-то и то-то, вы никогда не разочаруетесь.

Верно, подумала я. Вот это моя философия. Может быть, поэтому я начинаю себя чувствовать во Франции как дома. А Рокси все-таки американка. Но одновременно я должна заявить, что не имею никакого отношения к Сомали. Зачем валить всех американцев в одну кучу? Европейцы всегда так.

— Прелестная вещица, Оливия. Что это? — Эдгар любовался красивой супницей, по-королевски поставленной на буфет в столовой.

— Старый Невер, хотя по глазури можно принять за Руан.

— Конечно, не Руан. У Руана внутри другое покрытие, — сказал он. — А вот эти, должно быть, Руан. — Он показал на две вазы.

— Levasseur, Rouen. «Aux Oiseaux»[69], — с удовольствием подтвердила миссис Пейс.

В тот вечер я то и дело ощущала приступы отрицательных эмоций, меня обуревала вздорная раздражительность, в которой мне не хочется признаваться. Я понимала, почему Эдгар спасал беременную Рокси, но все равно мне было обидно, что он даже не посмотрел на меня. Я знаю, что я не из тех, кого надо спасать, потому что в глазах других такую, как я, не обидишь — сама кого хочешь обидит. Но внутри себя я чувствовала, что меня можно обидеть, чувствовала эту вероятность все чаще и чаще.

Словом, я ревновала Эдгара за то, что он был внимателен к Рокси, а на меня даже не смотрел, за то, что в прошлом он имел что-то общее с миссис Пейс, о чем они могли сейчас вспоминать, ревновала и завидовала тому, что они знают столько фактов политической истории и имеют право на собственное мнение. Я даже завидовала их возрасту, благодаря которому они пережили такие вещи, о которых я даже не задумывалась, — Вьетнам, Балканы, Вторая мировая война, все то, из-за чего поднялась буча в «Городском глашатае». Почему в Калифорнии мир был сам по себе, а я сама по себе?

Много позже мне пришло в голову спросить Клива Рандольфа о его впечатлении от вечера в книжной лавке. Я помогала ему нарезать хлеб маленькими квадратиками для тартинок и насаживать на палочки кусочки ветчины и куриной печенки. Он устраивал у себя вечеринку с коктейлями.