Разум - [93]
Пожалуй — как часто я об этом подумывал, — хорошо бы иметь друзей, чтобы довериться коллективному слушателю, положиться на коллективный разум. Но что такое коллективный разум? Где он обретается? Это разум самого сильного члена какой-то группы, разум одной личности. Нет в природе коллективного разума, разум един, как един наш мозг. И, возможно, каждый такой единичный разум имеет своего бога, которого не смеет предать.
Если бы я так трусливо не убежал от Уршулы, если бы продолжал с ней встречаться, возможно, родилась бы любовь. Она бы не стала убийцей. Меня пугал развод, конфликты, а теперь я страдаю от недостатка «движения», меня терзает пустота. Я боялся влюбиться. А не стоило ли проверить и мою великую идею верности? Должны ли мы быть верны каждому бревну, которое Зевс, словно царя лягушкам, ниспосылает нам? Разве виноват я в том, что после пятнадцати лет супружества мне стали нравиться другие женщины? Можно ли бороться с этой страстью? Я мог бы одернуть себя хотя бы тем, что год назад лежал на смертном одре, а нынче меня раздирают желания. Но если бы люди навеки оставались забитыми рабами, куда бы мы пришли?
— О радость, радость, посети меня!
Но вот в один прекрасный день тебя перестает увлекать весь этот изнурительный поиск лучшего в себе, и дерзновенная, черная безнравственность, подобная усмешке Лотреамона[41], освобождает тебя. (Тренируй свои мышцы, чтоб ты смог стать убийцей в пятнадцать вместо двадцати!) Если ты постоянно ищешь в себе лишь добрые свойства и не осмеливаешься хоть на мгновение мысленно стать свиньей, душа твоя низвергнется в мраморную могилу, станет трупом, не ведающим ни развития, ни тлена.
Мичурин писал: Мои приверженцы должны превзойти меня, должны возражать мне, даже постараться разрушить мою работу, но одновременно и продолжить ее. Из такого последовательного разрушения и возникает прогресс.
Если мы превратим свой разум в защитника каждого нашего поступка, если мы свое Я будем ежедневно одергивать разумом, если не станем разрушать свое Я чужими мыслями — не только собственными, — то наше Я останется на уровне переходного возраста, а если по этому пути пойдет большинство человечества, мы в конце концов впадем в тупость.
Эти раздумья снова воскресили образ отца. Как отнесся бы он к моим страданиям? Некоторые говорят: хорошо, что родители умирают вовремя, чтобы не видеть мучений своих детей. Однако я никогда не пожелал бы вечного упокоения отцу лишь потому, что мне мучительно жить. А разве отец не был бы рад помочь мне в моих трудностях? Разве мое страдание не было частицей его жизни? А как любил отец вспоминать свою мать — он часто говорил: «До чего бы она была счастлива видеть нас всех вот так, вместе».
Конечно, человек хотел бы снова встретиться со своими мертвыми. Но что бы мы делали, если бы действительно встретились? О чем бы стали говорить? Пожалуй, о чем-то другом — не о жизни? Такое утешение, что смягчает боль по ушедшим надеждой на будущую встречу, не только вредно, оно делает людей жестокими. Оставляет их равнодушными к конкретному человеку, который сейчас среди нас. Словно мы рассчитываем на то, что однажды (после смерти) все наши чувства проявятся, а сейчас вовсе необязательно любить друг друга, что можно быть злыми и черствыми.
И потому я не мог не быть искренним и не сказать своей жене, что сейчас, в эти осенние дни, я какой-то иной, что у меня нет потребности общаться с нею — я ведь все еще не терял надежды, что лишь временно хожу по острию ножа. Конечной целью было найти примирение. А моей конкретной целью стало признаться жене в связи с Уршулой. Хотелось, чтобы наконец она узнала об этом. А поскольку у меня пока не было сил на это признание, я заменил его сравнительно невинным письмом той девушки, с которой мы обедали в Лугачовицах. Я хотел подготовить жену к тому, что суть моя очень груба и подчас я сам не знаю с собой сладу. Но сказать ей правду об Уршуле не хватало духу — я боялся, как бы жена не пошла к старому Годже и Бланке и каким-то путем не добралась до несчастной Уршулы и еще больше не отягчила бы ее удел.
Что речь идет о подмене, которая меня не могла бы утешить, я пока ясно не сознавал. Я даже достиг некоторого покоя — совесть как бы приняла и такую исповедь. Но это была ложь. И все равно надо теоретически осмыслить, до какой меры необходима даже такая шальная откровенность.
Восемнадцатая глава
Четвертого сентября я весь день блуждал по городу и искал друзей, но это ни к чему не привело. Ночью в отчаянии я шел пешком по шоссе и нарочно мотался посередке. Некоторые машины объезжали меня, а одна остановилась — из нее выскочило четверо пареньков и давай вовсю молотить меня. Мне посчастливилось вырваться, дать стрекача и спрятаться в низкой кормовой кукурузе, где я затаился, пока машина не отъехала. Ребята, быть может, подумали, что убили меня, и потому машина, вернувшись вскоре, стала обшаривать фарами прилегающую к дороге местность. Я прополз, словно солдат, к самому железнодорожному мосту, а потом боковым проселком добрался домой. Меня так измолотили, что на теле не было ни одного живого места, но больше всего ныла посередке грудь, куда, вероятно, меня как следует пнули. И поделом. Если бы меня сшибли, они стали бы убийцами, а я трупом.
