Разум - [94]

Это утро началось вполне невинно. Я пошел на одну выставку, просмотрел новые поступления в книжном, потом зашел в клуб писателей. Но все куда-то спешили. Сунулся я в отдельный апартамент, где праздновали чей-то день рождения. Юбиляр пожал мне руку, а потом меня выставили вон. Куда подевались те времена, когда я был желанным собеседником и меня повсюду встречали с распростертыми объятиями? Кто меня теперь еще любит? Такая нехватка друзей и искренности невыносима. Может, и вправду самое время повеситься. Но что, если это не получится и придется стыдиться своего поступка? Я не могу общаться только с книгами, фильмами, картинами, природой, животными… Мне нужен кто-то, кому я могу излить душу. Разве я с радостью не утешаю других? Разве я людям мало помог? И все-таки этот ужасный холод, который исходит от окружающих, понуждает меня думать о самоубийстве.

Я смазал ссадины маслом и помассировал грудь, проверил, нет ли где перелома. Вечером начала болеть голова. На голове, на скулах темнели болячки.

На следующий день я почувствовал себя лучше и довольно бодрым отправился на работу. Надел туфли, которые достались мне от отца, сунул в портфель бумаги и пошел в свой славный коллектив.

В комнате, где обычно у нас проходят собрания, уже сидели заведующий и его правая рука коллега Бакус — оба с таинственным видом обсуждали с одним автором диалоги его сценария. Почувствовав, что они предпочитают вносить свои профессиональные поправки без меня, я пошел в комнату секретарш — там, закурив сигарету, время от времени вставлял в разговор слово-другое. Без какого-либо замечания или комментария мне вернули работу, которую мне пришлось написать в качестве выпускника так называемого «цикличного обучения». Темой работы было: как написать сценарий по роману. Затем среди почты я нашел приглашение на вернисаж и дубликат письма, которое центральная редакция посылает в ЛИТУ[42] по вопросу тантьем. В письме было указано, что сценарий «Прерванная игра» я писал один и, следовательно, мне полагаются стопроцентные тантьемы. В свое время режиссер хотел разделить тантьемы, ибо настаивал на своей версии сценария. Написал он ее быстро, когда я лежал в хирургии по поводу язвы, однако ни один член группы его сценария не утвердил — пришлось-таки заканчивать сценарий мне одному. Но режиссер все равно требовал, чтобы ему оплатили работу. Мне пришлось объявить, что его вклад в литературную подготовку текста отнюдь не считаю необходимой мне помощью. Тем самым он сделался моим врагом, зато я не лишил семью денег, как это умудрился сделать с предыдущим сценарием. Вся эта почта, как и набившее оскомину окружение, повергла меня в отчаяние.

Наконец переговоры с внештатным сценаристом завершились, и меня пригласили на очередное собрание. По поводу сюжета «Дон Жуан из Жабокрек» коллеги сошлись на том, что в первой части он удачен, поскольку вполне реалистичен, однако далее скатывается к опереточному жанру. Подробное обсуждение этого вопроса решено было отложить на две недели. Я понять не мог, зачем оттягивать на целых две недели, но мне было все равно. Затем речь зашла о сюжете Бакуса, который я когда-то читал, и о его дальнейших планах: он собирается писать о человеке, который ищет сам себя. Не знаю, зачем ему этот поиск и для чего он словацкому зрителю, потому как Бакус абсолютно прозрачный человек, который, думаю, уже ничего не откроет ни в себе, ни на себе — разве что ему отрезало бы ногу. Все собрание, как и любое другое, проходило под знаком того, что я вроде бы мало работаю, и потому заведующий поручил мне прочесть роман «Готтшалк»[43] и решить, возможно ли по нему сделать фильм. Если речь идет о моем мнении, сказал я, то убежден, что фильм можно сделать по любому произведению. Спустя время встретил режиссера, который хотел отснять этот фильм, и решил, что в пику заведующему напишу-таки рецензию, из которой станет ясно, что фильм по роману Урбана снимать можно. Все равно он не будет считаться с моим мнением — в группе терпят меня лишь как социальный случай. Это ощущение ненужности собственного существования снова утвердило меня в решении, что надо окончательно разделаться с этим сборищем параноиков, даже ценой того, что придется где-то орудовать лопатой. Работа в кино не приносит мне ни малейшего удовлетворения, а вдобавок это ханжество, эту погоню за деньгами я уже так ненавижу, что, того и гляди, помешаюсь в рассудке и кого-нибудь прикончу, если меня к тому принудят.

Один коллега пригласил нас на стаканчик вина, но под конец за огромным столом остались мы с Идой вдвоем — она не пила, а я быстро захмелел и расчихвостил одного приятеля, который присоединился к нам. После этого мы ушли. Забредя в клуб писателей пообедать, я был приятно удивлен, увидев там Ивана Гудеца, совершенно здорового, с чистой кожей, и веселого. Экзему как рукой сняло. Поговорили мы с одной финской писательницей, утверждавшей, что она крестьянка. Появилась там и Божидара и, улучив минуту, сказала мне, что нашу летнюю встречу, когда мы говорили о музыке, она вспоминает с удовольствием.

Я был уже так пьян, что, по-видимому, вызывал у всех неприязнь. Любо Польняк отвез меня к себе, где я снова поднял бучу, выдав одному поэту, что стихи его — неплохие песенки, но для журчала не годятся, поскольку читателю неохота разгадывать всякие диалектные экстравагантности.