Разум - [91]

По дороге я собирал лесные орехи, но решил съесть их дома — два вырванных зуба не позволяли грызть их немедля. Хоть трава и была сырая, я ненадолго лег на спину и задумался над любопытным парадоксом: человек так приспособлен ко всему на свете, столько клеток пекутся о его стабильности, об уравновешенности его чувств, но наступают минуты, когда он забывает об этой опеке природы, даже начинает ненавидеть себя, свой организм и ничего не имеет против смерти… Смерть и боль, пожалуй, не так уж и связаны друг с другом, как мы думаем. Я обошел ореховую рощу, подошел к равнине Дренье, а потом спустился в долину. Какая-то ярость гнала меня домой — спать, лежать, думать. Размышлял я прежде всего о том, как мои коллеги поняли мою работу. Хотя бы прочли ее внимательно? Я не мог взять в толк, почему я такой взвинченный, неистовый, возбужденный. Неужто причиной тому вчерашний разговор с шурином? Я рассказал ему, как намекнул дочке, что ей не следует слишком расстраиваться из-за нездоровья матери — эта болезнь не передается по наследству. Шурин, по всей вероятности, оскорбился: то ли потому, что почувствовал себя задетым, то ли ему показалось, что я напрасно пугаю дочку. Он сказал: «Возможно, и в твоей родословной был кто-нибудь болен, а проявится это именно у твоего ребенка. Вовсе необязательно, что передается только от матери». Все может быть, ответил я и подумал о предках, о которых ничего не знаю: ни отец не упоминал о них в своих записях, ни мать никогда о них не рассказывала. Единственное, что я знаю: мамин отец много пил.

В таком расположении духа ничего лучшего не пришло мне на ум, как пойти к моему другу, Ивану Гудецу, врачу, пишущему романы, и хоть он не психиатр, но в человеческой душе разбирается. Я пожаловался на свою меланхолию и на огорчения в семейной жизни, которые растут день ото дня; посетовал и на то, что семья все больше и больше тяготит меня и что, скорей всего, мне вообще не надо было жениться. Иван Гудец приема не вел, лежал в кожном отделении как пациент — по всему телу выступила у него какая-то сыпь, и теперь выясняют ее происхождение. Он утешил меня: его женитьба тоже не из удачных. Жена недавно ушла от него с двумя детьми. Как-то он пошел навестить их и увидел на улице сына, грязного и голодного, и страшно расстроился. Тесть и теща всячески пытались объяснить уход жены, надеясь помирить их. Сына он попробовал взять к себе, но ничего не получилось. Он вернул его матери и должен теперь согласиться с тем, что дети будут на ее попечении; а уж каким оно будет, один бог знает. Я попытался успокоить его хотя бы тем, что его жена здорова. А ведь еще совсем недавно он был весел, рассказывая мне, как дети любят его, как вечером молятся ему, словно святому, становятся перед ним на колени, хотя он этого совсем не добивался. Естественно, Иван рассказывал мне это как шутку, как доказательство того, что тем самым он нарушил все десять заповедей. (Эта молитва детей считалась бы явным грехом против божьей заповеди: «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим».) Пожаловался я и на то, что в Новой Веси многие считают, будто жену загубил я, будто без меня она была бы здорова. На самом же деле больным чувствую себя именно я. Иван сказал, что я совершенно здоров. Он вытащил из-под подушки печать и рецепты и прописал мне оксифенон и тазепам. Потом мы посидели во дворе больницы. Я видел, как с работы возвращалась врач Ольга О., с которой мы вместе ходили в гимназию, — когда-то она была так хороша собой.

Я обещал Ивану принести книгу «Открытие Я». Сказал ему и о том, что книга, которую он мне подарил — «Категории средневековой культуры», — превосходна; я давно испытывал потребность какой-то реабилитации «темного» средневековья. Это огульное осуждение средневековья с его безрассудствами всегда представлялось мне идиотством. Нынешний человек, хоть и чувствует себя гнусно, все равно считает, что живет в наилучшее историческое время, и смеется над всем, что было до него и придет после него. Люди, вместо того чтобы правильно осмыслить свои ошибки и покаяться в них, непрестанно гоняются за чем-то новым, все более сложным, трудным, невыполнимым. Они одержимы темпом, модой и совсем не думают о том, каких жертв требуют от них все эти нововведения.

Иван, само собой, не соглашался со всем, что я говорил, но тактично выслушивал меня. Когда-то мы умели рассмешить в нашем маленьком театрике, о котором Иван написал книгу, массу студентов, мы служили образцом для других любительских сцен. Я рассказал ему, что как-то зашел в помещение, где был наш театр, — сейчас там сидят этакие семнадцатилетние «живые трупики» с гитарами и истязают их — музыка никудышная. Когда я сказал тем ребятам, что десять лет назад тут играли мы, что эту сцену я делал собственными руками, они поглядели на меня словно на динозавра. Спящая молодежь. Уходил я из этого театрика, словно из анатомического театра. Это сравнение я употребил ради Ивана, врача, но это задело его, и он сказал, что в прозекторской, кстати, случается немало всякой потехи и что он уже завещал свое тело науке — его не предадут земле, а будут резать студенты-медики.