Разрыв франко-русского союза - [39]
Вот какими речами Петербургский кабинет направлял нашего посланника на путь и давал ему возможность разгадать загадку. Помимо этого, царю представился случай обратиться непосредственно к императору французов. Письмо Наполеона к царю от 28 февраля, порученное Чернышеву, было только что доставлено и требовало ответа. Александр немедленно приготовил его. Разумеется, он решил отправить его с Чернышевым, так как у него были основательные причины опять выдворить в Париж этого тонкого наблюдателя, этого проницательного и обстрелянного агента. В своем письме к императору Александр не позволил себе ни малейшего намека на раздробление польского государства, но разве нельзя было, искусно оттенив некоторые фразы, заставить Наполеона подумать об этом, внушить ему такую мысль?
Александр составил письмо весьма тщательно, о чем можно судить по собственноручно написанному и несколько раз переделанному черновику.[154] Он принял вызов по всем спорным вопросам и держался мужественно, но, переходя в видах защиты в нападение, никогда не уклонялся от утонченно-вежливого тона, и в завязавшейся между императорами полемике ни на волос не стоял ниже своего соперника. С большим достоинством повторяет он свои жалобы по поводу Ольденбурга, оправдывает себя по поводу указа, напоминает об оказанных им общему делу услугах, указывает мимоходом, что производившиеся в герцогстве крепостные работы и вооружения потребовали и с его стороны известных мер в том же роде. Затем, выставив себя строгим блюстителем договоров, он оканчивает так: “Если, вместо того, чтобы предаваться мрачным предчувствиям, будто я выжидаю только удобного момента, чтобы изменить политическую систему, – Вашему Величеству угодно будет отнестись ко мне справедливо, вы должны признать, что нельзя быть добросовестнее меня в поддержании принятой мною политической системы. Я не зарюсь на моих соседей, люблю Францию. Какая же мне выгода желать войны? России не нужны завоевания, у нее и так слишком много земли. Признавая Ваше Величество за величайший военный гений, я ничуть не заблуждаюсь насчет трудностей войны, если ей суждено между нами возникнуть. Помимо того, мое самолюбие прикрепляет меня к союзу с Францией. После того, как я положил союз в основу политики России, после того, как мне пришлось довольно долго бороться с существовавшими досель враждебными союзу взглядами, не может быть разумных поводов подозревать во мне желание разрушить мой собственный труд и начать войну с Вашим Величеством; и если вы ее желаете так же мало, как и я, то более чем вероятно, что ее не будет. Чтобы доставить вам лишнее доказательство, я предлагаю Вашему Величеству передать на ваше усмотрение дело о вознаграждении за Ольденбург. Поставьте себя на мое место и решите сами, Ваше Величество, чего бы вы пожелали в подобном случае. В распоряжении Вашего Величества все средства устроить дело так, чтобы еще теснее соединить обе империи и сделать разрыв навсегда невозможным. Я со своей стороны, готов помогать вам в этом. Повторяю, еще раз: если будет война, – значит, таково желание Вашего Величества и, сделав все, чтобы ее избегнуть, я сумею сражаться и дорого продать свое существование. Угодно ли Вашему Величеству, вместо этого, признать во мне друга и союзника? Если да, вы найдете во мне те же чувства привязанности и дружбы, какие всегда знали во мне”.[155]
Таким образом, Александр вкратце говорил Наполеону: “Я заранее принимаю то, что вы мне предложите, если вы согласны стать на мое место, и, при таких условиях, определить мою долю. По-видимому, невозможно было внести больше уступчивости и деликатности в рассмотрение столь трудного и щекотливого дела. Поистине, это был искуснейший маневр. В самом деле, чего мог желать Наполеон, если бы он был на месте Александра, т. е. если бы у его границы, в виде постоянной угрозы, стояло стремящееся к расширению воинственное государство? Несомненно, он желал бы, чтобы эта причина стольких тревог была устранена, чтобы это пламя раздора было уничтожено. Отсюда следует вывод: необходимо, чтобы он согласился пожертвовать частью герцогства ради справедливых опасений России.
Довольствуясь внушением Наполеону таких мыслей, Александр не поднимал более об этом разговора. Но ввиду желания лишить Наполеона слишком удобного предлога прикинуться глуховатым, следовало говорить яснее; необходимо было, чтобы в конце концов кто-нибудь упомянул в Париже о герцогстве и поставил его в тесную связь с Ольденбургом. Сделать это поручено было Чернышеву в разговорах, которые он неминуемо будет вести с императором французов. Это поручение дал ему не Александр, а Румянцев, и все же министр не решился высказаться теперь перед ним вполне откровенно. Зная Чернышева за молодого человека с проницательным умом и быстрым соображением, он и прибег к метафоре, не препятствуя Чернышеву поставить в ней надлежащие выражения. Объяснив ему, что желание императора состоит в том, чтобы “слить в один договор дела Ольденбурга и Польши, присоединив к ним и новый торговый договор с Францией”, он добавил: “Если бы удалось всыпать в один мешок дела Польши и Ольденбурга, перемешать их хорошенько и затем вытряхнуть, союз обеих империй стал бы таким прочным, тесным и искренним, каким не был еще никогда, и все это назло англичанам и даже немцам”
