Разрушить пирамиду - [5]

Команда эта - "Разрушить пирамиду!".

Увы, без сподручного этого распоряжения - недавно и внезапно рассыпалась пирамида Людиного девичества. Только что на наших глазах развалилась пирамида интернационального благочестия, ибо Людина мать в сердцах сказанула вещее словцо, причем, как водится, оно припечатало собой напраслину, - Золя же не виноват! - но только Золина вина могла прийти матери в голову и наиподходящим, известным ей образом быть заклеймлена.

Люда поношение Золи должна была не перенести и не только возмутиться оскорблением любимого, но в обстановке лишений и горя, выпавших на долю Родины, достойно ответить. Ей следовало мать осудить и даже обречь всеобщему порицанию, тем более что обозвали бойца-комсомольца. Тем более ни в чем не виноватого. Однако Люда на неслыханную выходку как-то полуотозвалась, причем, кажется, потому, что погромным своим словцом мать случайно указала Люде выход (временный, правда, но выход), ибо получалось представить всё так, что все - и в первую очередь Золины родители - подумают, что все стряслось в парке между нею и Золей. Она пока еще не учла сопутствующих этому удобств и неудобств, но спасительная соломинка сделалась очевидна. Земля, все еще стоявшая дыбом, качнулась возвратиться в привычное положение.

Так что команда "Разрушить пирамиду!" необязательна. И без того обращаются руиной несокрушимые монолиты.

Вот, скажем, как  р у ш и т с я  пирамида Люды. Ходила под ручку. Изменила любимому. Изменила бойцу. Забеременела. Никому не призналась. Спасается ложью. Возможно даже, безотчетно рассчитывает, что Золе сбудется заповеданное "если смерти, то мгновенной", ведь сбылось же "если раны небольшой", правда, об этом она не знает.

Людина мать плачет. Ее монолиты тоже рушатся. Дочка опозорена - а тут с девушками такого не бывало, тем более по милости тех, кого Людина мать стесняется и сторонится, ибо считает, что они криводушны и без поблажки к Люде, а еще потому, что, минуясь на общих тропинках (такое бывает нечасто живем-то в разных концах здешних мест), родители этого парнюги или как бы глядят мимо, или, если могут, переходят на другую сторону переулка.

Тем не менее она принимается давать Люде всякие советы и делиться бабьей премудростью. И Люда больше всего поражается цифре девять месяцев. Она о ней уже слыхала в консультации, но сейчас мать бубнит про тех, кто недонашивает, и про тех, кто перехаживает, сообщая множество сведений из огромного мира женщин, о котором Люда понятия не имеет, полагая себя живущей в мире вообще людей, притом самых правильных и совершенных.

Но вскоре разговоры делаются невыносимы. Мать настаивает, чтобы Люда сходила к  э т и м  и про все сказала, потому что потом, когда все увидят, будет поздно. Она даже велит Люде сказать  э т и м, чтобы говорили (сама она станет говорить всем тоже), что Люда с Золей успели записаться в загсе. Еще, намекает она, чтобы Люда и помощи попросила, мол, а я тебе говорю средства у  н и х  есть, жить же во как голодно, а ребеночка кормить надо. А еще она бубнит, чтобы Люда обо всем поскорей написала Золе...

Но Люда писать не хочет, говоря, что не знает куда. И невольно получается отговорка, ибо написать Золе о случившемся - п о з о р.

Воспользуемся же теперь  э т о й  дефиницией, чтобы впредь хоть приблизительно оценивать злосчастье тех, о ком пишем.

У Людиной матери один  п о з о р  есть - дочь попалась, не записавшись. Пока что никто об этом не знают.

У Люды  п о з о р а  три - обморок в парке, измена и беременность. Пока что об этом никто не знает. Только мать знает про беременность.

У Золи... О нем после.

У Золиных родителей  п о з о р а  нет, но что-то как бы назревает. Куда-то вызывают отца. Он возвращается серый как папиросная бумага. Потом вызывают еще куда-то. Он и слова не говорит жене, а она его и не спрашивает. У нее трясутся руки. У него вздрагивает бугорчатый нос. На улицу он без нужды выходить избегает, но по-прежнему в косой лавчонке на каком-то рынке продает галошные латунные буквы, тесьму и брошки.

Таскают Золиного отца не из-за брошек, и семья начинает постигать, что Золя пропал без вести, но как-то странно.

Там, куда ходил отец, об этом прямо не сказали, но почему-то расспрашивали о Золиных привычках и в качестве знакомых Золи называли неведомых отцу людей. Было ясно, что справки наводили и в школе. И было впечатление, что Золя вроде бы жив, однако его самого те, кто вызывали, ни о чем расспросить не могут.

Страшно подумать, но он, кажется, в плену.

Откуда-то прознали это и на улице. То ли, куда ходил Золин отец, вызывали еще кого-то, но на Золиных родных теперь поглядывают. К ним повадился участковый, интересуясь, к примеру, почему не убран снег, и, помолчав, уходил, потому что снег бывал всегда убран. Лишь сатанинская первая военная зима, а по зиме обезлюдевшие улицы избавили Золиных родителей от большей участливости соседей и знакомых.

Нет, очень похоже, что мальчик в плену.

У его родителей появился первый  п о з о р.

Приноравливаясь к нему, они как-то не заметили, что перестала приходить Люда.

А она не приходит потому, что беременность ее уже заметна. Люда исказнилась своей виной и бедой, и выдумка, что беременность от Золи, представляется ей не столько спасительной, сколько бессовестной. Еще, неотвязно думая о девяти проклятых месяцах, она почему-то упорно полагает, что новый человек, которому всё по плечу (Люда ведь считает себя новым человеком), может этот срок победить, то есть неким осознанным усилием она исхитрится родить в соответствующее отъезду Золи время, но, подумав так, сразу спохватывается, что Золя может и вернуться. Еще ей кажется, что всё как-то - непонятно как, - но устроится. Еще вспоминает она про эти самые, о которых говорила мать, преждевременные роды или про этот самый, про который говорила мать, выкидыш. Еще она не надеется ни на что и к Золиным родителям не ходит.