Разрушить пирамиду - [14]

- Я не об этом! - сказал Золя в сторону.

Щека у него опухла с нестерпимой зубной болью. Боль эта пропадала с забытьем, но очнуться от забытья заставляла тоже боль. Она ударяла в голову, когда он оступался, останавливала дыхание, когда он прихлопывал на распухшей щеке или на шее комара, а потом, даже когда слегка чесал укушенную щеку. Он был в лесу, а не в парке, он не знал куда идти, он был контуженный. Но самое страшное, что у него болели зубы, и все лицо раздуло, и он видел его в лужах перекошенным.

Оно было почти какое теперь (Люда не подняла глаз), только хуже и в щетине.

- Что же ты ел?

- Разные ягоды.

В лесу, оказывается, много ягод и сырых грибов. И малины. И еще по ночам в лесу у всех светятся глаза. Все время у кого-нибудь светятся. А ягод вообще-то много.

- Я тоже сперва думала, что пятно от ягоды...

Зубы стали болеть так, что взять себя в руки было уже невозможно. Поэтому он пошел, не прячась, а если встретит немцев, то кинется на них и убьет, а они пускай убьют его. Но немцы не встречались, зато, очнувшись один раз под деревом, он увидел немцев над собой. Он вскочил, чтобы броситься на захватчика, но захватчик засмеялся и, точь-в-точь боксер, спокойно и страшно двинул ему кулаком в раздутую щеку...

Снова раздался детский плач, и она бросилась пеленать младенца. Освободив ножки от замаранной ткани, дитя тотчас засучило ими, и сучило все время, пока Люда проделывала пеленательные действия.

- Мама тоже ударила меня по щеке и сказала "шлюха", - прошептала она, вернувшись.

- А меня, когда потом я уже среди наших очнулся, снова ударили в зубы и сказали "предатель"... И по распухшей щеке бритвой брили...

- Я не шлюха, Золенька!

- Я не предатель!

- Золенька... я не шлюха! Если б я знала про живчики, я близко бы ни к кому не подошла!

- Я готов искупить свое временное пребывание на оккупированной врагом территории...

Золя теперь совсем повернулся к окну.

Ребенок снова заплакал.

У Золи оказалось заражение и выбито много зубов, и в лазарете ему не церемонясь наскоро потрошили челюсть. Хирург, хотя в хирургии бывалый, но впервые оперировавший челюстно-лицевой случай, под керосиновой лампой выдергивал зубные обломки и чистил кость. Палатку стерег часовой, потому что предстояло разбирательство.

Получалось, что побывал он в плену дважды или трижды. Земля, по которой он плутал в своих обмороках, какое-то время пребывала ничьей, и он то забредал к немцам, где его, двинув в зубы, брили и кидали в какой-нибудь сарай, то к нашим - еще удар в челюсть, бритье и сарай - причем всякий раз на какие-нибудь день-два - то к немцам, то к нашим. И челюсть его стала гораздо замечательней гейдельбергской челюсти неандертальца; по ней, кроме Золиного антропологического типа, можно было бы восстановить и характер человеческих отношений, и социальную борьбу, и схватку идей, и уровень справедливого гнева, и конкретный исторический фон.

Госпиталь и дотошные разбирательства насчет того был ли он в плену два раза по два дня или три раза по одному дню заняли довольно времени, а зубов у него оказалось куда меньше, чем у известной нам слободской блудницы. Последние пришлось выплюнуть, когда ими увлеклись уже не врачи, а те, кто дознавался, был ли плен два раза по два дня или три раза по одному, а пребывание на ничейной территории - или два раза после двух пленов, или три раза после трех пленов.

- Я не предавал Родину, Люда!

- Я тебя не обманывала, Золенька!

И наступила тишина.

На столике у окна лежали тетрадки. В одной с безупречным нажимом были записаны разные изречения. "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях", "...надо ее прожить, чтобы не было мучительно больно за бесцельно...", "Не надо ждать милостей... взять их..." В других записи обрывались на последних задачах и упражнениях - они же с Людой делали уроки вместе... И Золя сразу вспомнил, что не успели пройти, готовясь к выпускным экзаменам.

Он переворачивал тетрадные страницы, узнавая послед-ние дни бывшей жизни, скажем, вычисление объема, заданное по стереометрии, - старательно вычерченную пирамиду, и тут же - на промокашке - смешно накаляканную (чернила на промокашке, как водится, расползлись) пирамиду школьную, над которой все равно безупречно парила Люда в белых носочках. Кто-то, на рисунке не поместившийся, командовал входящими в промокашку и обведенными пузырем словами: "Разрушить пирамиду!", а вознесенная Люда тоже обведенными пузырем, выходящими из ее рта словами протестовала: "Не разрушайте! Не разрушайте!"

Он глядел. Руки после контузии дрожали.

За спиной его что-то происходило. Он не знал что, но поглядеть боялся. Он вообще не понимал, что дальше делать. За спиной поскрипывала кровать, слышались какие-то ласковые Людины слова, и чем-то резко пахло.

- Поправь, пожалуйста, Золенька! - негромко сказала Люда.

Он оборотился и увидел, что Люда держит какого-то ребенка. Она полусидела на постели, опираясь на подушку. Сбивчивым взглядом не постигая внезапное дитя, он увидел и заголенную часть Людиного тела, мягким конусом, словно пузырь на промокашке, входившую в рот ребенку. Казалось, что так устроен младенец, приделанный ртом к Люде.