Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [16]

У Урсулы определенно была фаза восстановления, и этот период подъема жизненных сил подкинул моей матери спасительную идею. Она решила, что Урсулу нужно обратить к вере. Как-то за обедом она сказала, что, мол, этот понедельник был очевидным знаком свыше. Мол, в нашей семье много чем пренебрегали, при заключении брака много чему не уделили внимания, что достойно порицания. Она, католичка, вышла замуж без благословения церкви, и палата в Шарлотеннбурге, где умирала Урсула, дала ей моральное превосходство, необходимое для исправления допущенной ранее принципиальной ошибки.

Моему отцу это было, по существу, безразлично. Его не интересовала религия, какой бы они ни была. Должно быть, его мать на упрямый манер закостеневшей протестантки дискредитировала религию своей невестки-католички. Это произошло уже давно, в день начала войны, в 1914 году. Его мать-евангелистка была мертва, мирно покоилась в Буккове, в бранденбургской Швейцарии, с 1931 года, и перед лицом нашей напасти давно подавляемый католицизм внезапно взял верх. Теперь многое предстояло изменить.

Поэтому в те дни, когда была не ее очередь посещать дочь, моя мать занялась поисками духовной помощи. Дело это оказалось крайне деликатным. С одной стороны, моя мать настаивала, что ей нужны только лучшие из лучших, сановники высокого ранга и по возможности служители ордена, а не банальные мирские священники, ведущие заурядную и сомнительную мирскую жизнь со своими домохозяйками и многочисленными членами берлинской общины. С другой стороны, именно эти господа-теологи оказались крайне упрямыми. Прелаты соборов и монсеньоры, к которым моя мать без труда получила допуск, настоятели духовных орденов и падре всегда вздрагивали, когда речь заходила о самоубийстве. Ей объяснили, что это дело непростое. Церковь, святая мать, требовала от своих детей для такого ответственного шага полной духовной ясности, а также безупречного здоровья. Речь шла о полном покаянии, полном сожалении и милости. Было очевидно, что эти высокопоставленные мужи не хотели выступать в роли благочестивого похоронного бюро. Фомы с них было достаточно…

Но пока и моей матери было достаточно. Теперь вечерами, когда мы раньше разворачивали местную газету, она листала благочестивые книги и наткнулась на фразу, которую теперь приводила в свою поддержку. Она купила себе карманное издание «Исповеди» Августина Блаженного, стоившее две марки восемьдесят пфеннигов, и весь вечер внимательно его читала. Там она наткнулась на фразу, которая показалась ей подходящей, как ключик к сердцу церкви и ее дочери. Фраза эта звучала так: «Беспокойно наше сердце, пока оно не упокоится в тебе, Господь!» Бедное дитя, наша Урсула, – так она теперь все время говорила. Ее беспокойное сердце. По сути, она все-таки искала бога.

Это действительно сработало. Я не знаю, сколько церквей и часовен, общин орденов и церковных служб между Фридрихштрассе и Груневальдом посетила тогда моя мать. Она продемонстрировала необыкновенную активность и осведомленность в католических вопросах. Однажды вечером она вернулась домой около шести часов, молча торжествуя, облегченно положила свою черную сумочку в наш шкаф в стиле барокко, дважды повернула тяжелый ключ, вытащила его, заперла этот ключ в ящике письменного стола моего отца, вытащила ключ от ящика, положила его в сервант и, запирая сервант, объяснила, что все улажено. Завтра в больницу заглянет патер Амброзий из общины салезианцев.

Патер Амброзий был маленьким дружелюбным лысеющим господином, немножко косоглазым, но обычно это было незаметно. Он носил черную рясу и шапочку, держал глаза опущенными и был родом откуда-то из Целендорфа – его община находилась во Фрайлассинге у Зальцбурга. Собственно говоря, он не слишком подходил для нашего случая, да и духовной избранности ему, похоже, недоставало. Он продемонстрировал своеобразное теологическое упрямство и сперва хотел пуститься в пространное учение для неофитов, принес с собой катехизис и просветил умирающее дитя из Эйхкампа на тему Откуда, Куда, Зачем и Почему, на тему замыслов Творца, которые сами по себе были благие и чистые, и как потом все испортила Ева.

Это разозлило мою мать. Сейчас неподходящая обстановка, порой темпераментно говорила она, а ну живее – пора бы уже перейти к духу. Она принадлежала к левому ответвлению католицизма и уже тогда протестовала против холодного рационализма томистов[15].

– Благодать, – говорила она, – пора бы уже перейти к благодати!

Промедление действительно было опасно. Ее дочь еще немного расцвела от искусственного кормления и опорожнения, но румянец и красота ее лица скорее были признаками зловещего благообразия смерти. И даже врачи постепенно прекратили оказывать помощь, которую собрался взять под свое руководство духовный человек, и подавленно сказали, что каждый день лишь приближает конец. Ее силы на исходе.

– Пусть придет другой врач! – закричала моя мать, имея в виду не патера Амброзия, а Иисуса. В то время мы купались в море веры.

Одиннадцатого апреля 1938-го, это был вторник, в десять утра пришел тот самый другой. Палата номер двадцать три превратилась в маленькую цветущую капеллу. Теперь везде пахло не медициной, а католицизмом. Горы цветов в палате, иконы на стене, у двери маленькая кропильница. В углу воздвигли настоящий алтарь со свечами и распятием, а переносной алтарь с мощами мученика, необходимый по римской традиции, патер Амброзий принес с собой в черной кожаной сумке, которая, словно чемоданчик для проведения досуга, была необыкновенно практично оснащена многочисленными сакральными принадлежностями на все случаи жизни. Из нее он извлек священные инструменты, необходимые для совершения таинства Святого Крещения, последующей исповеди и мессы наряду со святым причастием и последнего помазания. Меня удивило и поразило такое количество ритуалов из Целендорфа. Тут за один раз собрались провести четыре священнодействия, а если бы моя мать могла пригласить епископа, то, возможно, состоялось бы и миропомазание. Благодать была безгранична; она потоком обрушилась на грешницу из Эйхкампа и чудесным образом отмыла ее. Для этой цели патер Амброзий пел, взял на себя роль пономаря, облачился в новые одеяния, окропил лоб Урсулы водой, разложил епитрахиль и книги, долго молился и позже приготовил елей, а в промежутках окуривал палату ладаном, звонил в колокольчик и зажигал свечи. Пролились даже настоящие слезы. Слезы скорби и блаженства.