Разрушение храма - [39]

Этот многодневный полет в открытой гондоле надо всей страной и репортажи с борта аэростата были, пожалуй, вершиной (до поездки в Якутию на алмазные месторождения) созданного Олегом Кургановым газетного «жанра» (поэт плюс атлет). Стартовав под Москвой, на станции Долгопрудная, летательный аппарат несколько суток «дрейфовал» над Поволжьем, переходя от одной «розы ветров» к другой, перебрался через Урал и пошел было через Западно-Сибирскую низменность к Саянам, но вдруг неожиданное вторжение масс холодного воздуха понесло его на юго-запад, и, под угрозой падения в Аральское море, экипаж вынужден был приземлиться в районе города Нукус, столицы Кара-Калпакской Автономной Республики. До побития мирового рекорда не хватило нескольких часов, но Олег ни одной секунды не жалел об этом. Дни, проведенные в открытой гондоле в небе, на высоте от четырех до шести тысяч метров, с лихвой окупили все авиационные неудачи Курганова. Такого подъема духа, такого восторженного состояния, такого возвышенного и просветленного вдохновения, какое испытал и пережил он в небе Поволжья, Сибири и Средней Азии во время своего тихого, бесшумного «ангельского» полета на высоте пяти и шести километров, он и не испытывал и не переживал до этого ни разу в жизни.

Закаты сменялись рассветами, солнце «тонуло» на западе и тут же «всплывало» на востоке (на высоте шести тысяч метров смена дня и ночи происходила гораздо быстрее, чем на земле), шли дожди, падал снег, барабанил по оболочке аэростата град, кружили вокруг сферического баллона стаи диковинных птиц (подлетая совсем близко, садясь на стропы), жарко пекло близкое солнце (и тогда все трое членов экипажа, отстегнув парашюты, раздевались до трусов и маек, а ночью, прижавшись друг к другу на дне тесной гондолы, дрожали даже в меховых куртках), тихо проплывали внизу, кружась и покачиваясь, синие реки, голубые озера, зеленые леса, кремнистые горы и желтые пустыни… Олег как зачарованный сидел у края корзины на запасных аккумуляторах для рации и неподвижно смотрел вниз. Ему казалось, что судьба подарила ему уникальное приключение, что он действительно парит над землей, как грешный демон и безгрешный ангел одновременно, что дух его, освободившись наконец от тяжести плоти, постигает сейчас такие сокровенные тайны бытия, какие не дано постигнуть никому из живущих на земле людей, и поэтому он, Олег Курганов, обязан сделать сейчас, отсюда, с этой божественной и безмолвной высоты, самые главные выводы о красоте и неповторимости родной земли, о ценности и неповторимости жизни людей на этой земле.

Все эти мысли, настроения, впечатления и еще многие другие раздумья и наблюдения, сделанные и в полете, и во многих других поездках по стране, Олег вложил в свои репортажи с борта аэростата, которые были перепечатаны многими советскими и зарубежными газетами и даже журналами; международная ассоциация журналистов-демократов присудила за них Олегу Курганову золотую медаль, и имя его впервые по-настоящему громко прозвучало в журналистских и даже литературных кругах.

16

Курганов открыл глаза… Женщина, сидевшая перед ним, причесывалась, высоко поднимая голые руки. Длинные ее волосы свешивались то на одну сторону, то на другую, она перебрасывала их с плеча на плечо, закидывала за спину. Около женщины, прижавшись к ее коленям, стоял маленький мальчик, лет трех-четырех, в коротких штанах с одной лямкой через плечо. Вид у мальчика был капризный, заспанный, грустный. «Похож на моего, — подумал Курганов, — тот, бывало, по утрам тоже приходил скучный, невеселый…»

Кто-то третий, сидевший рядом, придвинулся к мальчику со стороны. Чьи-то большие мужские руки погладили мальчика по голове, приподняли с пола, посадили в кресло…

Курганов шевельнулся. Женщина, заметив его движение, торопливо начала застегивать кофточку на груди. «Это то самое семейство, — подумал Курганов, — которое спало напротив меня валетом. А мальчик спал между ними».

Зал ожидания Казанского вокзала возвращался издалека, выплывал из реальности, возникая на фоне воспоминаний спящими человеческими фигурами и сводами потолка, как изображение на фотобумаге, положенной в проявитель. Зыбкая грань между прошлым и настоящим крепла, отвердевала.

Бравые матросы в черных, наглухо застегнутых бушлатах, уже проснувшиеся и успевшие привести себя в относительный порядок, неподвижно сидели справа и слева от Курганова, будто конвой, глядя прямо перед собой.

Курганов посмотрел на висевшие на противоположной стене часы — до первой электрички оставалось десять минут. Он встал, подвигал плечами, потянулся, напружинив мускулы и тут же отпустив их, поежился и, переступая через ноги еще спавших, пошел к выходу на перрон.

Почти два с половиной часа прошло с тех пор, когда он вошел в здание вокзала, но положение многих транзитных пассажиров, мимо которых он проходил тогда в поисках свободного места, за это время совершенно не изменилось: все те же заломленные руки, открытые рты, тяжелое дыхание, храп, разбросанные в стороны ноги, съехавшие на глаза шапки, сбившиеся на плечи платки, все те же узлы, мешки, рюкзаки, чемоданы, корзины, чувалы, тюки, рогожи, авоськи с баранками и мандаринами, все та же, не допускающая ни одного дня промедления поспешность, все та же неотвратимая решимость — промучившись ночь на этих лавках и креслах, в этих живописных, изощренных, страдальческих позах, с утра первым же поездом отправиться в нужном направлении, так как жить по-старому, не достигнув желаемого места, очевидно, нельзя, невозможно, непереносимо.