Разрушение храма - [18]

«Зачем я пришел сюда второй раз? — подумал Курганов. — Ведь совсем же недавно, всего несколько часов назад, я уже был здесь… Нет, нет, я должен был прийти сюда один. Один, без них двоих…»

Багровые отблески огня и высокие черные тени продолжали свою тревожную пляску под мрачными каменными сводами Триумфальной арки. Что-то необычное, значительное, трагическое виделось в этом неравном поединке тьмы и света — огромной, мертвой, надменной и неподвижной темноты и маленького, живого, неугомонного и трепетного язычка света. Казалось, что огромная, массивная арка, воздвигнутая в честь военных побед Наполеона, пытается потушить, задавить, уменьшить этот огонек солдатского сердца, погребенного под ее надменными каменными сводами.

А ведь слава Наполеона, подумал Курганов, действительно похоронила под своей тяжестью, растворила в себе, обрекла на забвение десятки и даже сотни тысяч вот таких солдатских сердец.

Да, Триумфальная арка — памятник не только Наполеону, не только его войскам. Скорее наоборот — это вообще не памятник Наполеону. Это упрек Наполеону. Это осуждение Наполеона, проклятие Наполеону, по чьей бесконтрольной прихоти перестали биться сотни тысяч наивных, доверчивых человеческих сердец.

Триумфальная арка — это памятник трагедии великой идеи, плоды которой попали в руки одного человека. Триумфальная арка — это памятник трагедии великой идеи, гипноз которой лишил ее первых рыцарей чувства реальности. Триумфальная арка — это памятник трагедии великой идеи, одной из главных неожиданностей которой было то, что ее героями стали ее палачи…

Курганов усмехнулся — слишком много сравнений. Пожалуй, надо остановить этот поток исторических аналогий… Но ведь именно за этим состоянием, за этими мыслями (чтобы забыть, забыть все остальное, мелкое и ненужное) пришел он сюда один во второй раз, чтобы почувствовать значительность города, величие его истории. Здесь, под сводами Триумфальной арки, эта значительность и величие ощущаются наиболее сильно, наиболее драматично. Здесь, под мрачной тяжестью императорской славы, поглотившей своим каменным чревом сердце Неизвестного солдата, — здесь главная трагедия города, главная трагедия наполеоновской Франции. (Может быть, Триумфальная арка — это вообще самый яркий памятник той части человечества, которая слепо, не задумываясь, отдавала свои сердца своим вождям? Может быть, Триумфальная арка над сердцем Неизвестного солдата на площади Этуаль в Париже — это Главный Храм Человеческой Слепоты, которая позволяла вождям прошлых, канувших в историю времен так произвольно и бесконтрольно распоряжаться сотнями тысяч человеческих сердец?)

Курганов пересек площадь Звезды и медленно пошел вниз по Елисейским полям.

Да, Париж, безусловно, город не только веселья и наслаждений. Париж — город трагедий. Пожалуй, ни одна из великих идей, рожденных на его улицах, на его площадях и баррикадах, так и не была реализована здесь, в Париже, до конца, во всей полноте своего замысла…

Смешно, подумал Курганов, смешно думать сейчас обо всем этом, когда, может быть, именно в эту самую минуту там, в «Пале д′Орсей»…

Нет, молча и твердо ответил сам себе Курганов, смешно сейчас совсем другое. Смешно сейчас даже вспоминать о том, что где-то есть такая гостиница — «Пале д′Орсей». Смешно сейчас думать о том, что может происходить в эту минуту в «Пале д′Орсей». Ночь оставляет мне до рассвета всего несколько часов, вокруг меня Париж, а Париж стоит того, чтобы не думать о том, что сейчас может происходить или уже произошло в гостинице «Пале д′Орсей».

7

Авеню, переулки, бульвары…

Рю Шатобриан, Рю-де-Бери, Рю Дартуа, Рю-ла-Буатье, какая-то старая церковь на площади, поворот направо, и вдруг неожиданная и теплая волна накрывает твое сердце, — оказывается, ты случайно вышел на улицу Сезанна…

И сразу же возникает мысль о том, что Париж — город не только Наполеона, не только истории его войн и вообще истории. (Хотя, может быть, именно здесь, в Париже, история и вообще движение времени выражены самим городом, его улицами, домами и памятниками гораздо сильнее и ярче, чем в каком-либо другом месте земли, потому что Париж и сам по себе есть великий памятник смены эпох, памятник, на котором лучше всего развернута главная экспозиция безостановочного движения времени вперед — вечность.)

Стоя на улице Сезанна, ты вспоминаешь, что Париж всегда был прежде всего городом творчества, городом рождения новых форм и течений (наверное, упоминания об эпохе Наполеона потому так часто встречаются здесь, что имя Бонапарта в свое время тоже во многом было связано с рождением новых форм войны и власти).

Стоя на улице Поля Сезанна, ты начинаешь вспоминать картины великого мастера — «Мост на Марне», «Большая сосна», «Голубой пейзаж», «Пьеро и Арлекин» — и еще слова Хемингуэя о том, что свои рассказы он учился писать, глядя на картины Сезанна…

И от этого далекого и какого-то до обнажения откровенного признания Хемингуэя на тебя вдруг нисходит благодать понимания главной правды Парижа, ощущение истинной атмосферы города, атмосферы полубожественного сотворения нового, и ты сразу забываешь все мелкое и второстепенное, все бытовое и житейское, ты слышишь, как где-то в глубине твоего существа начинает пульсировать новый, до этой секунды еще неизвестный тебе нерв, и хочется что-то сделать, что-то свое — вылепить, спеть, написать…