Разруха - [97]

— Мы могли бы выпить по чашечке кофе, — неизвестно почему, она кивнула в сторону парка.

— С этой кучей денег… — я кивнул на мамин учительский портфельчик, который держал в руках.

— Да, это я не подумала, но позвольте спросить, — она смущенно взглянула на меня, — вы тот самый Сестримски, который так много писал о власти?

— Да, — не стал я запираться.

— Я читала ваши книги, — мечтательно произнесла Мирослава. — И вполне вас понимаю, сейчас все стараются избавиться…

Домой я вернулся часа в два и тут же набрал телефонный номер Борислава.

— Алло! — у него был привычно-бодрый, многообещающий голос.

— Дача продана, — сообщил я, — у меня на руках сорок тысяч долларов. Они прямо передо мной, я на них смотрю.

— Марти, значит, мы теперь богаты, — он замолчал. Ему было нужно время, чтобы поверить. Я представил себе, как он теребит мочку уха. — Но Вале ни слова, ты же знаешь…

— Мне теперь кажется, что я совершил ошибку.

— Чепуха… — он что-то объяснил жене, сгоравшей от нетерпения, и передал ей трубку.

— Значит, ты продал дачу, — зазвенел в трубке ее голос, — ну вот, самое время теперь сделать ремонт в ванной и поставить в квартире стеклопакеты, немецкие «Саламандр».

— Эти деньги нужны мне для других целей.

— Не скажи, «Саламандр», это «Саламандр», Марти, самая престижная фирма в мире. Такие рамы у тебя ни в жизнь не пожелтеют. Чтоб «Саламандр» да пожелтел! Это просто абсурд!

— Для совсем других! — резко заявил я.

— Мы сегодня с моей половиной ходили на выставку строительных материалов «Стройко» в зале «Универсиада». Смотреть ламинированные напольные покрытия. Выбор огромный — от пятнадцати до сорока долларов за метр. Но там был слишком темный ламинат. А твой архитектор велел, чтоб пол был цвета меда — светлого пчелиного меда. Поэтому с выставки нас направили в офис фирмы. Мы схватили такси…

Пока она молола языком, я пожарил яичницу из трех яиц, съел ее, вымыл посуду и сходил в туалет. Я сильно нервничал.

— …и решили, ну его, этот ламинат, купим настоящий паркет, дубовый, он толще и его можно циклевать.

— Чего же вы таскались на эту выставку?

— Во, и я себя спрашиваю, чего? Передаю трубку благоверному, он тут хочет тебе что-то сказать…

— Борислав, завтра в десять я за тобой заеду, — хмуро буркнул я.

— Правильно Марти, пора съездить к твоему Живко по поводу картин.

Я положил трубку. Разделся и лег в постель, положив с собой рядом мамин портфельчик. Попытался было читать, но…

Вечером вся наша королевская рать собралась в гостиной. Темнело, но у меня не было сил встать и включить верхний свет. Мама с Катариной сидели на диване, Вероника — в кресле, я — на табуретке у идиотского компьютера. Я достал все четыре пачки долларов и выложил их на журнальный столик. Мы молча их созерцали. Никто не шевелился. Все казались пришибленными и, вероятно, напуганными.

Сероватые купюры нереально идеальными стопочками лежали на столе, а мы чинно сидели вокруг них.

— Мы станем богатыми, — я не посмел сказать «счастливыми».

— Сорок маленьких кучек, — сказала Катарина.

— Ты рехнулся, — сказала Вероника.

— Давайте ужинать, — сказала мама, — я пожарила кабачки.

На следующее утро ровно в пол-одиннадцатого мы с Бориславом, одолев крутой холм над Княжево, остановились у жалкого домишки на опушке леса. На окнах по-прежнему сушилось застиранное белье, и я подумал, что оно так и висело, неснятое, все эти месяцы. Борислав рассказывал мне о нашем будущем антикварном магазине, я молчал. Вручил ему мамин учительский портфельчик и почувствовал облегчение.

— Борислав, ты уверен? — глупо спросил я.

— В чем?

— В этом гребаном камне.

— Мы с тобой уже богаты, Марти, — ответил он. — Теперь нужно затаиться. Молчать, как могила, потому что если братки что-нибудь пронюхают, они его приберут к рукам.

Я ждал его больше часа, осеннее солнце напекло крышу Лады, я, наверное, задремал бы, но боялся, что они с Григорием напьются. Я трижды выходил из машины и нервно нарезал круги, за занавеской окна в первом этаже какая-то плешивая старуха не сводила с меня глаз — я почувствовал себя воришкой на стреме. Потом стал громко звать Борислава. Он вышел, торжественно улыбаясь. Григорий был в тех же засаленных джинсах. Его беззубый, как огромная незажившая рана, рот, казалось, всосал меня без остатка.

— Теперь он ваш, — вздохнул он, — прости, Господи, батюшку моего и Его Императорское Величество.

Воздух над Княжево с высоты нашего холма казался дымно-коричневым. Я махнул на прощание Григорию, мы с Бориславом сели в машину и поехали вниз. Он раскрыл ладонь — на ней лукаво сверкнула платиновая коробочка. Он достал из кармана странный прибор, похожий на мобильник с хоботком, приставил его к камню, и на нем вспыхнула сигнальная лампочка, затем раздался тревожный писк. Борислав прямо затрясся, словно его ударил ток.

— Останови машину, — он дрожал с головы до пят, как в лихорадочном бреду, еле ворочая языком от волнения. Я уже столько раз наблюдал это его состояние в бинго-клубе, что понимал — это не от жадности, так на него действовало везение в игре. Лампочка погасла, камень, казалось, вздохнул с облегчением.

— Мечта! — выдохнул он, а потом кивнул на приборчик, — я захватил его на всякий случай, одолжил у Тедди. Это настоящий бриллиант, Марти, аппаратура подтвердила. Только нужно затаиться, если о камне пронюхают — нам конец…