Разруха - [100]

— Дай бог, чтоб все обернулось к лучшему, — тихо проронила она.

— Осталось немножко потерпеть, — ответил я.

Я знал, что уговорить Веронику будет трудно, ее сопротивление (я только теперь понимаю, что это была боязнь счастья) казалось непреодолимым. Я убеждал ее. Умолял. Прекрасно отдавал себе отчет в том, что она терпеть не может Борислава и Валю, ненавидя ее словесное недержание и его потуги на величие, презирая мелкие подарки, которые они приносили Катарине. Жена называла их попугаями-неразлучниками и моментально уходила в спальню, стоило им появиться на пороге. Выходила только, когда за ними закрывалась входная дверь.

— Не понимаю, о чем ты с ними можешь говорить, — не упускала она случая меня подколоть.

— Сам удивляюсь, — не оставался я в долгу, — они ведь не феминисты.

— Искренне не понимаю, почему ты терпишь этих стервятников? Они же смердят падалью, питаются человеческим несчастьем!

Я пытался объяснить, что Борислав никому не выкручивает руки и никого не обманывает, что покупка-продажа антикварной вещи — акт добровольный и взаимный, что он всегда старается заплатить по максимуму, особенно, когда видит, как владелец недоедает, что часто люди продают красивые, но ненужные вещи, чтобы купить жизненно необходимые лекарства.

— Он, конечно, не святой, но человек порядочный, — заявил я.

— Они питаются чужой бедностью, сидят на твоем горбу, — прервала меня Вероника, — а ты повторяешься, как заевшая грампластинка. Чего ты хочешь? Чтобы мы не ели, ничего не покупали ребенку ради билета в Антверпен? Чтобы я пропустила доклады Джудит Батлер и Торил Мой ради поездки к твоей любовнице?

— Ты прекрасно знаешь, что между мной и Катей никогда ничего не было.

Она действительно это знала и ценила Катину поэзию, часто используя ее в качестве примеров в своих лекциях. Постепенно до меня дошло, что причина ее нежелания мне помочь коренится совсем в другом. Вероника отчаянно боролась с разрухой в нашем доме и в наших отношениях, но постепенно с ней смирилась, приспособилась к ее бездушному постоянству, просто свыклась. Жизнь нас основательно потрепала и пообломала, но по неизвестным причинам привычное повседневное зло всегда побеждает туманное непредсказуемое будущее добро. Вероника нашла свое место — пусть незавидное, но надежное и, безусловно, принадлежавшее только ей. Она до истерики боялась самой сути перемен. Мне стало ее жаль. И себя тоже. Внутри у меня что-то сжалось, но я продолжал попытки сломить ее непреклонность.

— Мы станем богаты, — сказал я.

Казалось, она просто забыла о моем существовании.

— Не знаю, каково это, быть богатым, но это непременно произойдет, даже помимо нашей воли… — гнул я свою линию.

Наконец, она меня заметила, в ее взгляде снова появилось удивление. И бесконечная усталость.

— Хорошо, Марти, — решилась она наконец. — Но это последнее, что я для тебя делаю.

— Для нас, — эхом откликнулся я.

Я придумал совершенно невероятную и запутанную историю на тот случай, если ее в аэропорту досмотрят таможенники. Она звучала примерно так: сорок лет тому назад моя бабка продала кусок земли рядом с ее домом, отрезав часть большого двора, и купила у русского белоэмигранта Григория этот камень за огромную в те времена сумму — пять тысяч левов. На моей свадьбе любящая бабушка подарила этот камень моей жене, которая так влюбилась в эту бижутерию, что с тех пор носит ее, не снимая, у себя на груди.

В аэропорту мы оба выглядели испуганными, это помогло нам убедительно сыграть волнение перед разлукой. Мы сдали ее чемодан в багаж и сели в баре выпить по чашечке дорогущего кофе. Пассажиров на Франкфурт пригласили пройти паспортный контроль, и я проводил Веронику до арки металлоискателя, проверявшего пассажиров на наличие оружия, поцеловав ее на прощание в губы — я сильно нервничал, но моя страсть была неподдельной.

— Береги себя, — сказал я.

— Сберегу, — ответила она, коснувшись своего декольте.

И ушла от меня по коридору, махнув чуть смущенно на прощание перед тем, как раствориться среди других пассажиров. Курить в аэропорту запрещалось, пришлось спуститься на этаж в туалет. А когда вернулся в многоязыкий зал ожидания, Вероники уже не было видно, «значит, прошла без проблем», — подумал я, словно расставался с ней навсегда. Вернулся домой и позвонил Бориславу.

— Марти… Марти, ты просто гений! Подожди, тут Валя рвется к телефону…

Я положил трубку. Настучал на компьютере письмецо Кате в Антверпен. Потом раскрыл файл «Разруха». И слова потекли сами собой, меня подхватило давно забытое чувство непринадлежности самому себе, чувство, что кто-то Пустынный и Прекрасный водит моей рукой. Меня охватил восторг перед величием слова, его непобедимостью. Я знал, что это чувство «дуэнде»[42] обманчиво, что завтра текст мне не понравится, но само опьянение воодушевляло и кружило голову.

На шестой день после ее отъезда вечером шел дождь. Телефон зазвонил прерывистыми звонками. Международная… Я глубоко вдохнул и снял трубку.

— Марти, — голос Вероники дрожал от напряжения, — Антверпен прекрасный город. Катя и ее семья страшно милы. Они передают тебе привет.

Я молчал. Мне стало дурно от предчувствия катастрофы.