Разорванный круг - [37]

Тот горестно вздохнул.

— Эх, Станислав Сергеевич, зелены вы еще. Даже для несложной внутризаводской дипломатии зелены. А я многое на своем веку повидал и не так легковерен. 

Глава двенадцатая

Многое повидал на своем веку Карыгин. Внешне жизнь у него проходила стремительно и была насыщена событиями. Не успел проработать и года в прокатном цехе Златоустовского металлургического завода, как его послали в Промышленную академию, которая готовила инженеров из самой гущи производственников. Вернулся на завод и вскоре из рядового инженера вырос до директора завода. И на этом посту стаж работы не перевалил двух лет — как избрали вторым секретарем обкома партии, а затем и первым.

Его взлет никого не удивил. Он был молод, в уме и деловитости ему нельзя было отказать. Перед такими, как он, широко открывалось будущее, им предоставлялись все возможности проявить себя в полную меру.

Карыгин привык к власти, к беспрекословному подчинению, он окружил себя людьми, которые слушались безоговорочно. Человек по природе одаренный и самоуверенный, с недюжинными ораторскими способностями, он пользовался авторитетом. Сделать без всякой подготовки двухчасовой доклад, даже не заглянув в бумажку, где были обозначены тезисы выступления, для него не составляло труда. Опрокинуть в споре противников, да еще поглумиться над ними всласть, было для него легкой забавой.

Он рано научился ловчить, считал, что гораздо важнее рапортовать об окончании сева, чем закончить его, рапортовать об уборке хлеба, чем убрать его, и подписывал победные реляции о конце сева, когда он был еще в самом разгаре, об уборке урожая — когда хлеб еще стоял на корню. Подписывал, не моргнув глазом, людей же, которые поговаривали об очковтирательстве, вызывал к себе и, против всякого ожидания, не ругал, не кричал на них, а увещевал: «Эх, зелены вы, молодой человек, даже для внутрирайонной дипломатии зелены. А этот рапорт — дипломатия межобластная. Все равно мы сев закончим. Наш рапорт другие области подхлестнул, шевелиться заставил. Вот ведь в чем его политический смысл. Это понимать надо».

С особым удовольствием подписывал он обязательства, всегда смелые, громкие, всегда привлекающие внимание. Знал, что впечатление эти документы производят большое, а проверять их никто не проверяет. Если же паче чаяния и проверят, то ругнут один на один, без оглашения в печати. В общем — хвальба на миру, а срам с глазу на глаз. Беспроигрышная лотерея. И никогда не упускал случая изобрести какой-нибудь почин. Его устраивал любой почин: борьба за чистоту улиц, за сбор лома, за озеленение городов, то горизонтальное, то вертикальное. И не так важно было провести этот почин на деле, как выступить с ним в печати первым. Ему доставляло радость читать потом, что почин области взят на вооружение, подхвачен другими. И сколько раз бывало так: почин у него давно заглох, а в других областях его подхватывают, и все вспоминают о нем. В месте падения камня поверхность воды уже спокойная, а круги все идут и идут, все ширятся и ширятся.

Восстановление ленинских норм было сильнейшим ударом для Карыгина. Он почувствовал себя так, словно его раздели и выставили нагим всем на обозрение. Он затаил злобу, затаил глубоко в себе, потому что ни с кем не мог поделиться своими сокровенными мыслями. Эти мысли пригибали его к земле и угнетали невыносимо. Но еще сильнее мучал страх за свою судьбу. Не придется ли расплачиваться?

Предчувствие не обмануло его — он не досидел в своем кресле даже до перевыборов. Его попросту сняли и предоставили самому себе.

Куда может пойти человек в таком случае? Только на хозяйственную работу по своей основной специальности. Но в металлургическую промышленность Карыгин не вернулся. Даже выбрал город подальше от металлургических заводов и поглуше — Сибирск. Здесь долго думали, как его устроить, и направили на шинный завод. Уж чем-чем, а кадрами ведать сможет. Он и ведал ими. Несколько лет сидел тихо, выжидал, полагая, что произошло недоразумение. Жизнь вел замкнутую — сам ни к кому и к себе никого. Разговаривал только с женой, и то во хмелю. Он и трезвый мрачен. У него даже складки лица, даже губы не приспособлены к улыбке, не улыбка, а гримаса. А во хмелю просто-таки страшен. Он не буянит, не кричит. Уставится в одну точку и твердит:

— Меня еще позовут…

Но шли годы, а его не звали. Тогда он сам стал напоминать о себе, напоминать скромно, здесь, на месте. Выпросит лекцию прочитать, доклад сделать. Вступил в Общество по распространению научно-политических знаний. На заводе обрадовались — свой докладчик есть, когда ни попроси — не откажет. Красных уголков при цехах много, чуть ли не каждый день нужен докладчик либо лектор. Он стал желанным человеком в заводском партийном комитете — опыт-то у него большой, целой областью ворочал, не грех с ним посоветоваться.

Понемногу и в райкоме партии к нему привыкли. Солидный, рассудительный, начиненный мудростью человек. Кто разберется в причинах его падения? Он виноват, или обстоятельства виноваты?

Трудно сказать, какую силу приобрел бы Карыгин на заводе, если бы не Брянцев. Нет, Брянцев не вставлял палки в колеса своему заместителю по кадрам. Там, где было возможно, даже поддерживал его, укреплял его авторитет. Но он мешал Карыгину. Мешал своим присутствием на заводе, мешал тем, что контрастировал с ним. Во всем. И в большом и в малом. Допустим, делает Карыгин доклад. Ровно, приподнято, без единой закавычки, говорит — как пишет. Сначала слушатели сидят, будто завороженные, — умение говорить без сучка, без задоринки всегда восхищает. Но проходит полчаса — и гладкие, округлые, ритмичные фразы перестают задевать сознание, убаюкивают, катятся мимо. В зале начинается шумок, разговоры. Карыгин форсирует голос, но власть над аудиторией потеряна. А Брянцев даром красноречия не обладает. Вначале выступления долго подыскивает точные слова, иногда так близко лежащие на поверхности, что их даже подсказывают из аудитории, позволяет себе сделать паузу между фразами, поразмыслить. Речь Карыгина похожа на асфальтовое шоссе, по которому можно мчаться, не ощущая ни одной колдобины, Брянцев же говорит — словно едет по булыжнику. Но его слушают до конца, слушают, боясь проронить слово. Карыгин понимает, в чем тут дело: народ предпочитает форме содержание. Ему не важно, как говорят, важно — что говорят. Важно, видит ли человек то, что преподносит аудитории, или просто демонстрирует свою способность жонглировать словами.