Разоренный год - [19]

И старик взял со скамьи игрушку с вырезанным из жести шляхтичем и положил ее поверх рогожного кулька.

— А это… это… что же это? — недоумевал Андреян.

— А это, тятя… — схватился Сенька, — это, тетя, гляди!

Он взял в руки игрушку, и молодцы в кафтанах стали снова обколачивать прутья о шляхетскую спину.

— Вот так штука! — удивился Андреян. — Ловко придумано! Главное дело — ко времени.

— Как? Ко времени? Это ты верно говоришь, кузнец, — согласился Петр Митриев. — Ко времени, очень даже ко времени!

— Ну, Сенька, — сказал Андреян, — поклонись дедушке за добро, за ласку и за подарок. Скажи: спасибо, дедушка Петр Митриев.

Сенька снял свой колпачок с головы и низко поклонился приветливому старику.

— Спасибо, добрый дедушка Петр Митриев! — звонко выкрикнул при этом Сенька.

— Ну-ну, — сказал Петр Митриев, потрепав Сеньку по спине. — Чего уж! Идите с миром.

И бородка у Петра Митриева затряслась, а морщинки снова к вискам лучиками разбежались.

Когда Андреян с Сенькой вышли на улицу, короткий осенний день уже был на исходе.

Купцы, грохоча тяжелыми засовами и пудовыми замками, запирали лавки. В рогожном кульке у Андреяна позвякивал металл.

Андреян и Сенька, поминутно спрашивая у встречных дорогу, вышли в охотный ряд и стали подниматься вверх, к Лубянской площади. Оба шагали молча. Когда поверх заборов и кровель показался золоченый крест на колокольне Введенской церкви, Андреян повернулся к Сеньке и молвил:

— Вот видишь, Сенька, как это выходит: Москва, говорят, слезам не верит, а свет-то все-таки не без добрых людей!

ПОЧЕМ ДРОВА?

Зима накатила в одну ночь.

Выбежал Сенька ранним утром из избушки, видит — всюду белым-бело.

Сенька сразу слепил снежок и запустил им в Жука. Пес увернулся, снежок пролетел мимо.

«Что, взял!» — должно быть, подумал Жук и помчался вдоль тына, печатая лапами по свежей пороше.

А снегу легло, снегу!.. И по кровлям, и по карнизам… Белый, чистый… Однако на улицах, по которым проезжали крытые возки на полозьях либо тяжелые обозы, снег спустя несколько дней стал бурым и зернистым, как крупная соль.

Всю зиму Андреян колотил молотком по металлу в своей новой кузнице на Сретенке, в дальнем углу просторного двора. И верно, что Андреян в кузнице у себя ковал не печные ухваты. Другая теперь требовалась работа. Федос Иванович приказал огородить кузницу тесовым забором, чтобы ненароком чужой глаз не заметил, сколько сабель и бердышей выходило теперь из умелых Андреяновых рук.

На Сретенку из Зарайска и в Зарайск со Сретенки все время пробирались гонцы. И зарайский воевода князь Пожарский, сидя в Зарайске, хорошо знал, что творится в белокаменной Москве.

А Москва глухо клокотала. По-прежнему то в одном месте, то в другом возникали ссоры и стычки между москвичами и польскими захватчиками. Паны то запирались в Кремле, то скакали к московским заставам и метались как угорелые из одного конца города в другой. Паны догадывались, что в Москве готовится мятеж.

Москвичи, как раньше так и теперь, не давали шляхте спуску.

Стоило только бритоголовым, хохлатым панам показаться где-нибудь на рынке, как торговцы пускали им вслед ругательства. Мясники, хлебники, шапочники и сукновалы, торговавшие на московских рынках, не стеснялись прямо в глаза называть панов плешатыми, короля их, в их же присутствии, честить старой собакой, а королевича Владислава — собачьим сыном и щенком. Похоже было, что москвичи и в самом деле по доброй воле никогда не примут к себе этого щенка, навязанного русскому государству в цари. Все это было известно и князю Дмитрию Михайловичу, и он прислал сказать Федосу, что скоро будет в Москве.

— Жду не дождусь, — велел ответить князю старый приказчик. — Все готово для твоей милости.

Спустя неделю конюхи перевели из Зарайска в Москву любимого коня Дмитрия Михайловича. Серый в яблоках жеребец фыркал на холоду, и пар клубами так и валил у него из ноздрей. Приняв его от конюхов, Федос Иванович сам поставил его в конюшню.

«Ну, князь теперь и впрямь скоро будет!» — решил старик и не ошибся.

Стоял трескучий мороз. Деревья обросли инеем, как серебряной бахромой. Молочного цвета туман стлался по дорогам, и трудно стало разбирать, кто свой, кто чужой, кто стрелец с пищалью и кто мужик с посошком.

В тумане, не замеченный польскими дозорами, князь Пожарский, ведя за собой тысячное войско, подошел к Москве.

В город князь не вошел. Люди, которых он привел с собой, стали сами — поодиночке, по двое, по три человека — просачиваться в город. Глухими переулками, пряча оружие под полами зипунов, они пробирались на Лубянку, к Введенской церкви. Там, за церковной оградой, их поджидал Федос Суета.

Подходившие, разглядев в тумане за решетчатой оградой худого, как жердь, старика, останавливались.

— В Зарайске, — обращались они к Федосу Ивановичу, — дрова по гривне с воза. Почем платят в Москве?

— Дам с воза по пяти алтын, — отвечал Федос Иванович, убедившись по этому заранее условленному разговору, что имеет дело с людьми князя Дмитрия.

А люди эти по ответу Федоса Ивановича видели, что надо им отдаться на волю этого человека. Так им было наказано от князя Дмитрия Михайловича.