Разоренный год - [20]

Федос Иванович зорко оглядывал каждого. У одного пола зипуна вздулась — конечно, от тяжелой пищали; у другого низ, верно, оттопырила кривая сабля, что прицеплена к поясу кафтана под зипуном. А люди, перемолвившись со старым Федосом, приплясывали на месте от донимавшего их мороза и спрашивали:

— Куда, дед, сбрасывать?

— Ступай дальше, на Сретенку, по левой стороне шестой двор.

Сеньку из-за мороза мать не выпускала из избы, и мальчишка через слюду в окошке не различал, что творится на улице. Он только на другой день со слов отца понял, что этой ночью в Москву на свой сретенский двор пожаловал князь Дмитрий Михайлович. Княгиня Прасковья Варфоломеевна не приехала, осталась в Зарайске.

ВОЗЧИКИ

Прошла неделя, потом другая, и как-то вдруг пропали морозы и кончилась зима. Наступил март 1611 года, и хотя снег еще держался, но днем звенела капель и в воздухе пахло весной. Всех потянуло на улицу. Высыпали на улицу и поляки, стоявшие постоем в домах за Китайгородской стеной.

С десяток панов пошли слоняться по Китай-городу, хохоча во все горло. При этом шляхта без всякой нужды бряцала саблями.

В одном месте шляхтичам перегородил дорогу обоз. Возчики шли подле саней и хмуро поглядывали на распоясавшихся чужеземцев.

Но был среди подводчиков молодой парень, по имени Матюша, по прозвищу Весноватый. До лета еще далеко и весна не пришла, а на лице у Матюши полным полно веснушек. Матюша глядит и улыбается. От мартовского солнца, от просини в небе играет у озорного Матюши душа.

— Эй вы, хари! — бросил Матюша вдогонку панам. — Пан Галка и пан Тёлка, чего сабельками брякаете?

Паны остановились. Один из них, черный, длинноносый, и верно был похож на галку. Он погрозил Матюше палашом и крикнул:

— Пёстрый, заткни рот онучей! А то я тебе заткну!

— Заткнись сам, проклятый! — И Матюша показал пану Галке кнутовище: — Во! Недолго тебе тут сидеть! Скоро собаки тебя за хохол потащат, если добром не уйдешь из Москвы!

Паны о чем-то переговорили, потоптались и пошли прочь. А у подводчиков лица посветлели.

— Эк отбрил Матюша! — заметил подводчик, у которого из дыр в валенках торчала солома. — Отбрил-таки: ступай, мол, прочь, не то собаки за хохол потащат. Хо-хо!..

И только сказал это подводчик в дырявых валенках, как из переулка выбежала новая толпа усачей, с хохлами, торчавшими из-под шапок.

— Сворачивайте, холопы, в переулок! — кричали возчикам хохлачи.

— Зачем в переулок? — удивились возчики. — Переулком этим, пан, никуда не проедешь: в тупик упрешься.

— В тупике сани и покинете. А сами — за работу!

— Какую работу? — недоумевали возчики. — У нас, вишь, работа — кули скинуть в мучном ряду.

— А мы вам работу — на башни пушки таскать.

— Что ты, пан, опомнись! Какие пушки?

— Нашел, пан, дураков! Пушки ему таскать… А потом ты, пан, из пушек из этих по мне палить станешь? Ишь ты, хитер, как муха!

— Долго вы тут, холопы, разговаривать будете?

— А мы с тобой, пан, и разговаривать не хотим, — заметил возчик в дырявых валенках.

— А на пушки твои, пан, я плевал. Тьфу! — добавил Матюша и плюнул так, что угодил пану на носок сапога.

Пан вскипел:

— Ах, вы так?

— Мы — так, — сказал Матюша. — А вы как?

— А мы — так, — ответил пан и влепил Матюше здоровенную плюху.

Матюша покачнулся, но удержался на ногах.

— А мы — вот как! — рявкнул он во всю глотку и, боднув пана головой в живот, сшиб его с ног.

Паны выхватили сабли — и пошло.

Сбежавшийся народ не дал возчиков в обиду. На помощь панам примчался отряд конников — усатых и хохлатых. Началось великое побоище на улицах Москвы.

Панам оно было на руку. Они подожгли город с нескольких концов и начали резню и грабеж.

И снова Сенька, как летом в Мурашах, увидел дым, который поднимался в стороне Никитской улицы черным столбом. И опять услышал Сенька рев набата, но звонили где-то далеко.

Когда стемнело, мать уложила Сеньку на теплой печке и укрыла полушубком. Сенька засыпал, а подле него на печке лежала игрушка, подаренная ему Петром Митриевым: два молодца в русских кафтанах и распластавшийся шляхтич.

С месяц назад Сенька с отцом побывали в лавке у Петра Митриева. Андреян поздоровался с хозяином, достал из-за пазухи кожаный мешочек, в котором держал теперь деньги, и вернул Петру Митриеву долг. Старик потирал руки — он был, видимо, очень доволен, что и деньги получил и в Андреяне не обманулся.

— А что, Андреянушка, князь твой? Каково здравствует?

— Ничего, отец. Слышно, живет в Зарайске поздорову с княгиней и детками.

— А нет ли такого разговора, Андреян, что князь-де в Москву жалует?

— Есть такой разговор, Петр Митриев. Слух есть, что скоро пожалует.

Петр Митриев и этим остался доволен.

— Хорошо, это хорошо! — твердил он, провожая Андреяна с Сенькой к двери. — Ась? Чего? Ну, дай бог!..

Сенька, засыпая, вспомнил, как подрагивает у дедушки Петра Митриева на кончике бородки то один волосок, то сразу два. Дрожит волосок… и еще дрожит… и вот перестал дрожать.

Сенька заснул и, разоспавшись в избяном тепле, не услышал, как ударили в набат совсем близко, на Введенской колокольне.

Первая услышала набат Арина. А вслед за набатом она услышала стук в окошко и голос Федоса Ивановича.