Разоренный год - [17]

И кто-то потянул Андреяна за рукав.

Андреян обернулся. Перед ним стоял, осклабясь, приземистый мужичонка, с распухшей щекой, обвязанный красным платком.

— И что же ты, дядя, к примеру, теперь мне скажешь? — спросил мужичонка и так заулыбался, что платок сполз у него со вспухшей щеки.

— Ничего я тебе не скажу, — процедил сквозь зубы Андреян, у которого объявилась теперь новая забота: Сенька пропал. — Ступай, мужик, ненадобен ты мне! — попробовал Андреян отмахнуться от мужичонки.

— А коли не надобен, так зачем кликал?

— Не кликал я тебя.

— Нет, кликал, — не сдавался мужичонка. — Ты кликал: Сенька!

«Вот еще напасть!» — подумал Андреян.

— Не один ты тут Сенька, — молвил Андреян, следя глазами за пузатым паном. Пузатый в эту минуту как раз поравнялся с толпой, в которую втерся Андреян. — Не один ты тут Сенька, — повторил Андреян. — Тут в ряду, кроме тебя, еще семь Симеонов, и все на тебя не похожи, а всяк молодец на свой образец.

— Разве что так, — готов был согласиться мужичонка и стал тут как-то жаться к Андреяну, забираясь то с правой стороны, то с левой.

— А ежели ты, мужик, кошель у меня хочешь скрасть, — продолжал Андреян, — так не хлопочи понапрасну: кошель у меня уже украли.

— Когда же это? — заинтересовался мужичонка.

— А это не твоя печаль.

Убедившись, что пузатый, пройдя по ряду, пропал за поворотом, Андреян стал выбираться из толпы.

— Вот народ! — снова услышал он позади себя сиплый голос все того же мужичонки. — Уже украли… Это что же такое получается?

— Опоздал, брат, — вот что получается! — бросил ему напоследок Андреян.

И, не медля ни минуты, Андреян бросился обратно к Петру Митриеву в кузнечный ряд.

МОСКВА СЛЕЗАМ НЕ ВЕРИТ…

Когда все, кто был в лавке Петра Митриева, метнулись к выходу ловить вора, Сенька тоже стал пропихиваться к двери. Но тут он очутился в ногах у шляхтича, которому Андреян минуту назад обещал дать сдачи, если тот будет чересчур размахиваться. Шляхтич этот пробрался было к выходу, но почувствовал, что в ногах у него что-то копошится. Не молвив слова, он схватил Сеньку за шиворот, приподнял и с силой отбросил прочь. Сенька турманом пролетел через всю лавку и грохнулся на пол уже за прилавком.

Было больно и обидно, и Сенька заревел.

Петр Митриев видел все это. Видел, как Сенька летел через лавку… Видел, как пан вынул из кармана шелковый платок и вытер им руку, точно обмаралась панская рука, прикоснувшись к Сеньке…

— Не больно важничай, шляхта! — вскипел Петр Митриев и затопал ногами, затряс бородкой. — Не скрутили тебе головы мужики польские, так русские скрутят!

Но пан уже был на улице и вряд ли за общим шумом слышал, о чем кричал в лавчонке своей глухой старик с козлиной бородкой. А старик этот еще покричал, еще ногой топнул и стал искать глазами Сеньку.

— Эй, малец! — звал Петр Митриев. — Куда ты завалился?

Сенька, сидя на полу за прилавком, ревмя ревел, но глухой Петр Митриев рева его не слышал. Старик зажег слюдяной фонарь и пошел искать Сеньку по темным углам. Обнаружил Петр Митриев Сеньку за прилавком, в каком-то закутке, куда сам он редко заглядывал. Старик поставил фонарь на пол и выволок Сеньку на середину лавки.

— Расшибся ты, парень? — спросил участливо Петр Митриев. — Где болит? Дай я маслицем помажу!

— Не-э! — заливался слезами Сенька. — Не боли-ит!

У Сеньки, положим, порядочно ныл бок и щемило в загривке, но сознаваться в этом он не хотел.

Бывало, и прежде, в Мурашах или в Мугрееве: ушибется Сенька — на пень ли напорется в лесу, либо зимой где-нибудь на речке на льду растянется… С колена кожа у Сеньки содрана, на лбу — шишка с куриное яйцо… Больно… На глазах у Сеньки слезы, но он только зубы стиснет; смотришь — ан и боль прошла!

И тут тоже, у Петра Митриева в лавке, Сенька заметил, что боль в боку и загривке понемногу проходит — казалось, плакать бы нечего, однако Сенька продолжал заливаться в три ручья.

— Так-таки ничего не болит? — счел нужным еще раз спросить Сеньку Петр Митриев.

— Ни-че-го не бо-лит! — ответил Сенька, плача навзрыд.

— А зачем в рёвы ударился? — продолжал допытываться Петр Митриев.

— Обидно-о!

— Обидно-то оно обидно. Ты обиды не забывай, парень; а плакать брось. Брось, говорю! Слезами горю не поможешь. Москва слезам не верит.

Сенька перестал плакать и вытер рукавом мокрое от слез лицо.

«Москва слезам не верит, — повторил он мысленно слова Петра Митриева. — Вишь ты! Ведь и тятя еще в Мугрееве однажды так сказал!»

А старик с добрыми глазами и трясущейся бородкой продолжал поучать Сеньку.

— Слезы — что? — твердил Петр Митриев, усадив Сеньку рядом с собой на скамью. — Слезы — вода! Потри глаза сырым луком — и слеза пойдет. А Москва, брат, — она, у-у, орешек!.. Слезами ее, матушку, не проймешь. Москве, парень, не слезы твои нужны, а руки. Это чтобы железо ковать, доски стругать, сапоги тачать, а лютых ворогов — в пень рубать.

Сенька вспомнил шляхту, как паны в Мурашах всё у тяти спалили, и сказал:

— Буду, дедушка, шляхту в пень рубать! Эк они в Москве-то озоруют!

— Ась? — И Петр Митриев поднес ладонь к уху. — Озоруют, говоришь? Вот и надо, сынок, рубать их, пока не замирятся и не уйдут, откуда пришли. Тебя Сенькой кличут?