Разомкнутый круг - [9]

Начинались дожди… Гулять Максим стал реже, больше времени проводил дома, занимаясь с матерью французским языком, а с чернавским дьячком – счетом и русской грамотой.

По выходным ездил с матерью в церковь, думая о том, что скоро по грязи коляска не сумеет пройти пяти верст до Чернавки, где и находилась ближайшая церковь. Была, правда, церковь на том берегу реки в Ромашовке, но матушка плавать в лодке боялась.

«Вырасту, – мечтал Максим, – стану богатым, обязательно в Рубановке церковь выстрою… о трех куполах, как в нашей семье – отец, мать и сын».

– Закат нонче красный, знать, ветер будет! – топая ногами, зашел в людскую Данила и громко сбросил дрова у печи.

– Сними обувь-то, вон сколько на полы натекло, – недовольно забубнила Лукерья, смачно прихлебывая чай из надтреснутого блюдца.

Девка Акулька уговорила ее, а значит – и барыню, взять работником в дом так понравившегося ей молодого рыбака.

– Садись с нами чай пить, – пригласила она разбитного работника.

– Со всем удовольствием! Чай пить – не дрова рубить… – устроился он за столом.

Кучер Агафон недовольно оглядел нового дворового: «Ишь язык как подвешен, ровно помело метет, – думал он, чуть подвигаясь на лавке и уступая место. – А этой дурочке наверняка сообразит ребятеночка… видит бог, сообразит. Да не моя то забота, – одернул себя, – мне, что ли, нянчиться?» Его мысли почувствовала и старая Лукерья.

– Ты, Данилка, человек новый туточки, мотри не балуй… знаю вас, кобелей…

– А откуда же, бабушка, вы их так хорошо знаете? – улыбнулся бывший рыбак, громко прихлебывая чай.

Старушка обидчиво поджала губы.

– Получишь розог на конюшне, тогда узнаешь, голуба. А ты чего расселась? – накинулась она на девку. – Самовар барыне неси.

Тряхнув волосами и стрельнув озорными глазками на Данилу, Акулька подхватила самовар и скрылась в комнатах.

– Ишь, егоза! – ласково произнесла нянька и строго поглядела на Данилу. «Чегой-то зря я его в дом взяла…» – вздохнула она.

Тринадцатого сентября[1] под Воздвиженье Креста Господня барыня решила ехать ко всенощной в церковь.

– Что-то душа не на месте! – жаловалась она няньке. – Получила письмо от Акима Максимовича – на войну собирается…

– Ох, Господи! – перекрестилась мамка. – Так и я с тобой поеду, – с нежностью смотрела она на барыню.

На Воздвиженье в Чернавке шумела ярмарка. Ольга Николаевна надумала развлечь сына. После церкви она немного успокоилась.

Максим пил грушевый квас и наблюдал, как цыган мужику лошадь торгует и безбожно его обманывает.

Сидящий на облучке брички Агафон тоже недовольно хмурился – жалел бестолкового мужика. Наконец, не выдержал и огромный, такой же обросший, как цыган, подошел к ним.

Максиму со своего места хорошо было видно, как он спорит с цыганом, указывая мужику на лошадь. Цыган что-то лопотал, яростно глядя на Агафона и жестикулируя руками – то поднося их к груди, то показывая на небо. Мужик сначала недоуменно крутил головой, затем какое-то понятие забрезжило в его дремучем мозгу, и через минуту он с остервенением лупил цыгана под хохот рубановского кучера.

Ярмарка в этот раз была скучная и быстро надоела.

По пути домой Максим выпросил разрешение у матушки посетить Кешку, и Агафон довез его почти до их дома.

– Недолго, сынок, – крикнула, уезжая, мать, – к темноте домой вернись, да пусть проводят тебя.

Зайти к деду Изоту она почему-то не захотела.

Кешки дома не оказалось: уехал с отцом и дядькой на рыбалку.

– Подожди маненько, – предложил Изот, – скоро вернуться должны.

Сам он вместе с невестками укладывал в сарае сено.

– Бери, барчук, вилы, да сено мне подавай, а я девкам наверх метать стану, – подключил Максима к работе.

Поплевав на ладони, тот доблестно схватил вилы.

Выглянуло вечернее солнышко, на минуту тонкими лучами пронзив высохшее душистое сено сквозь щели сарая. Воздух был тягуч и душен. За перегородкой фыркали и трясли головами лошади. По перекладине под самой крышей, как сегодняшний канатоходец на ярмарке, осторожно шествовал пушистый кот. Иногда он останавливался и строго поглядывал на людей – видно, сорвали его охоту. Работали споро.

– Барчук, поспешай! – смеялась наверху Кешкина мать.

– Чо, папенька, не успеваешь за бабами? – подначивала, подбегая к краю стога, вторая невестка. Наклонялась, вывалив из старенького сарафана груди, поддевала вилами навильник сена и несла его вглубь, плотно укладывая под самую крышу.

Через полчаса руки мальчика начали дрожать от напряжения, а вилы выскальзывали из потных ладоней.

«Не сдамся!» – думал он, подтаскивая сено. На его счастье, сена становилось все меньше и меньше.

– Еще чуть-чуть – и шабашить будем! – зыдыхаясь, произнес дед Изот. Лицо его напоминало по цвету спелый помидор.

По крыше застучали крупные редкие капли, и через минуту хлынул ливень, подсвечиваемый с боков и с верху зигзагами молний.

– А сенцо-то сухое будет… – приговаривал дед, подавая наверх последние душистые охапки, – и дождь ему нипочем.

Максим облегченно прислонил вилы к стене и подошел к копне. Сквозь открытую дверь приятный влажный сквознячок холодил разгоряченную кожу, зудящую от прилипших к ней травинок и мусора.

– Молодец, барчук, – похвалил лесничий. – Сейчас мужики придут, и в баньку пойдем.