Разновразие - [5]

— Эй, товарищ! — манит Веню узбек в синем халате.

— Он зовет тебя, — говорит Роза, — тот парень с урюком.

— Приезжий?

Как скорбно блестят глаза у продавца урюка!

— Из Москвы, — улыбается Веня.

— Еврей?

Веня удивлен. Он считает — у него европейская внешность.

— Еврей. — Теперь и Роза улыбнулась.

Узбек нежно глядит на Веню.

— Тогда пусть у меня купит курагу и урюка. Таких нет на всем базаре. Их сушила моя бабушка. Хоп?

— Хоп! — соглашается Веня. Принимает в руки обширный пакет.

— Еще приходи! Поговорим! Хоп? — кричит узбек вслед Вене и Розе.

— Хоп! Хоп!

Почему Роза так не любит узбеков, задумался Веня в такси между Розой и сухофруктами. Но сказал осторожно:

— Какой красивый узбекский халат!

— Не узбекский — каракалпакский! — сухо поправляет Роза Веню. — У этого узбека и у вас одна нация. А бабушка у него точно из Бухары! Он — еврей! Настоящий! Не такой, как ты! Вот я — настоящая киргизка! А разве ты, Веня, настоящий? Ты не знаешь своего народа, и говоришь ты только по-русски, и называешь себя, как русский. — И Роза смеется: — Веня!

— А разве у киргизов есть имя Роза?

— Роза — это красиво.

Нет, нас спасет только Сайрус! Когда откроются подземные люки и поползут тараканами ракеты, он спасет нас. Он пошлет сигнал туда, и мы будем спасены… Но когда это случится, знает только Аллах. Эллоим. Иегова… А сейчас оператор Грач верит в тарелки, белорусский партизан — в коммунизм, сценарист Веня еще не прочел Блаватскую, сухая русская верит в свою звезду, Ваня Труш боится ходить в молельный дом, и попробуй найти мечеть в городе. Время не пришло той весной уверовать, и можно вглядываться в лицо Сайруса со страхом и упованием.

Во время съемок из-за холмов появляются всадники — когда солнце клонится к горам, и тени вырастают, синеют, что, в общем, все равно для черно-белой пленки, — из-за холмов Предгорья…

— Куда они? — спрашивает Веня девственницу. Она морщит нос, чтобы лучше видеть.

Оператор Грач поворачивает камеру и смотрит на всадников в объектив.

— Снять для перебивки?

Директор Несмелое еще по партизанскому прошлому опасается приближающихся объектов, про которые ничего не знает.

Абды знает, но молчит.

— Они к нам? — удивляется сухая русская, а всадники спешиваются молча у съемочной площадки. Шестеро в войлочных шляпах… Как у Вени. Старик аксакал в лисьей. Он что-то говорит войлочным шляпам. Оператору слышится — бешбармак. Обед был еще пополудни…

Теперь они идут к Несмелову. Впереди — старик.

Они все как Абды, хмурится Несмелое.

Абды рядом. Абды Шершенович Киргизбаев. Отчество не совпадает с фамилией. Значит, Абды из такой семьи, где уже отец был записан в русские книги, слева направо. О, многотерпеливая кириллица!

— Салям! — кланяется старик.

Шолом! — екает сердце Вени, салям — шолом. Господи, я тоже с Востока…

— Здравствуйте, товарищи! — выходит навстречу гостям Несмелое.

— Здравствуй, нашальник! — Старик, медленно ворочая языком, перебирает русские звуки.

— Этот аксакал главный в своем роду, — шепчет Абды Несмелову. Изо рта Абды пахнет бараниной.

Обманул, — вздыхает Несмелов, — опять гонял машину в немецкий совхоз «Приволье», сукин сын! Но партизан привык сдерживаться, работая с националами. Иначе нельзя. Он — старший брат из партии интернационалистов.

— Спроси, что надо, — говорит он Абды. — Горючего не дам. Самим не хватает.

— Им не нужно горючего, — смеется Абды, — им нужен Орлик.

… — Продай коня!

Аксакал блестит золотым зубом.

— Зачем тебе легконогий конь? Говно, которое он кидает на землю, — андижанские дыни. Это конь для батыра! Для юноши! Бедра юноши из булата. Талия юноши уже горлышка бутылки московской водки, которой вы нас споили! Смотри, конь ждет своей участи! Глаза его — раскаленные угли, а вы пашете на нем, будто он колхозная кляча. Продай! Я подарю коня внуку! Я устрою той! Я позову ваших! Пусть едят бешбармак досыта, пусть белая, как волосы русских женщин, лапша не вязнет у них в зубах, пусть глотают жирный отвар, пока не срыгнут, пусть жуют барана во славу Аллаха!

Абды переводит запинаясь. Потом просит:

— Продайте, Евгений Петрович! Они вам кошму подарят. Привезут много верблюжьей шерсти, жена свяжет отличный свитер. Не будете простужаться!

— Легкие я лечу в Ялте. Объясняю: конь Орлик в смете. Правда, там написано — лошадь. Но без Орлика — какая съемка?

— Лошадь есть…

Абды вытирает платком потное лицо.

— Она — в Орто-токае.

— Ваша командировка у меня — вот! — Несмелов стучит себя по затылку. — Скажите вашему аксакалу, пусть скачет туда, где у вас привязана лошадь. Орлик не продается! И он — не наш конь!

— Пусть скажет — чей, — говорит старик. — Я заплачу много денег!

— Не заплатишь, — отвечает Несмелов. — Этот конь принадлежит Государству.

И глядит мимо аксакала твердыми серыми глазами. Зоркий взгляд белорусского партизана упирается в нежные, как девичьи груди, холмы Предгорья. Сердце Несмелова мягчеет.

И в России, думает Несмелов, пахнет полынью на закате, и это самое солнце через три часа придет на мой Нарочь.

Аксакал знает слово Государство. Лисья шапка, качаясь, уплывает.

Орлик заржал, как вскрикнул.

Никогда ему не быть конем батыра! Ему таскать на себе народных артистов, забывших седло и стремя. Путающих текст. Русский. Киргизский. После пьянки.