Разновразие - [20]

— Дети, Люба, наше будущее. Так на это дело и надо смотреть, — успокаивал Авангард разбушевавшуюся Любовь Петровну, когда они после семейного ужина возвращались к себе с двумя пересадками.

— Да ладно! — Люба и пассажиров не стеснялась, до них ли ей, Любе, — стараешься из последних сил, а тебе одни тычки!

— Обидно, конечно, — тут Авангард не спорил, — но с другой стороны мы их воспитали в тяжелое время, и дело свое доверили. Тут надо шире подходить.

— А, — отмахнулась Люба, — я бы к тебе подошла и посмотрела, как бы ты со своими сынами и внуками вместе жил. Спохватятся, когда помрем. И пожалеют. Только не нас, а себя, что сироты. А так пугала мы для них огородные, — она даже обрадовалась, — пу-га-ла! Честное слово! И я, домашняя хозяйка, всю жизнь у плиты волокусь, и ты, партийный, сознательный, в своем строю трубишь, а из тебя уже песок сыпется. Мать моя, покойница, всегда на огороде парочку такую ставила. Один вроде мужик, а другая вроде баба, с метелкой, — и Люба вдруг стала хохотать, а отхохотавшись, сказала Авангарду, — иди ты лучше на пенсию, пока не попросили. Тебе ж повезло. Ты со Светкой вдвоем, а она женщина свободная, нестарая. Чего вам делить?

Теперь Авангард насупился, замолк. По его понятию, Люба расстраивалась из-за ерунды, как женщины вообще. Ну, утек, не попрощавшись, выпросив у бабки пятерку, Вася-металлист, ну, профессор не стал есть на ночь Любины щи, ну, ходила взад-вперед, без толку нося перед собою оторванную перекладину от трехногой табуретки невестка Лиля, а если львиная эта табуретка ей досталась тяжело? Хотя Лиля, неродственная, из-за нее не удалось, расспросить толком Игоря Васильевича, почему застрелился Маяковский, и потом, худобой и бесцветием, хоть бы губы накрасила, напоминала Авангарду нелюбимую им закуску, кто же сельдь в уксусе вымачивает, но Светкину жизнь Люба зря задела, да походя, как со зла. И про песок тоже вроде ни к чему.

И заболело у Авангарда сердце. И болело всю ночь, не отпуская. А когда огромный лохматый шар солнца выкатился навстречу Авангарду, а он, Авангард, уже давно поджидал его на балконе, завернувшись в одеяло поверх майки с трусами, не сошла к нему радость, и облегчение не наступало в этот самый любимый Авангардом час — время восхода. Наоборот, красное, как на плакатах, светило предвещало ветер и перемену погоды. Неумолимо начинался для Авангарда еще один столичный понедельник, но не было на него сил, а надо было сил, чтобы секретаршу спросить, когда, но и на когда сил у него не стало. И едва дождавшись семи утра, он позвонил в Электросталь, а потом в Ленинград, и долго звенели в утренней пустоте авангардовы позывные, но ни в Электростали, ни в Ленинграде никто не снял трубки.

А за понедельником пришел вторник.

— Вторник — потворник, — весело приговаривал оклемавшийся Авангард; их с Лагутиным, как две щепочки вертело в людском служебном водовороте. Обоих била дрожь, сказывалась-таки провинциальная оторопь. Секретарша вчера сказала Авангарду, что сегодня им назначено… Наконец вошли; милиционер, проверив список, узаконил их пребывание под этими сводами, а Лагутин присвистнул:

— Коммунизм!

И повторил: «коммунизм» — когда в местном буфете, а время им отсрочили из-за неожиданного визита чешских товарищей, съел подряд три пирожных, хитро выделанных под грибки-мухоморы с мармеладною шапочкой в сливочный горошек. А в коридорах нежно дули кондишены, и бесшумные лифты, сладким звоном отмечая прибытие на искомый этаж, возносили высоко и плавно опускали. А как пружинили под ногою мягкие синтетические ковры! Ходить по ним, не переобувшись в тапочки, честное слово, совестно было. А ведь ходили, бойко вкручивали в ковер острые каблучки местные бабенки, плотные, одна к одной, и масластые девицы, вроде той секретарши, которой каждое утро звонил Авангард.

Но случилась катастрофа! Храмцовская команда нанесла точный удар. К тем же лицам, между кабинетами которых вышагивал Авангард и ждал приема, а добившись, что примут, вызвал инженера, и они опять ждали в жару и на нервах, к тем же лицам прислали с комбината своего человека, но с официальными бланками, напечатанными по нужной форме и, главное, украшенными подписями самого и его шестерки, директора и главного инженера. И тоже про реконструкцию было в письмах, но безо всякого упоминания проекта Лагутина. А живого Лагутина принимавший их моложавый брюнет и не заметил, а Лагутину, если б не гениальность, в баскетбол играть, и кроссовки новогорские светились, а вот не заметил и Авангарду посоветовал как коммунисту и пенсионеру держаться поближе к трудовой и общественной жизни коллектива:

— А то можете гол забить в свои же ворота, товарищ Краснознаменский!

И предложил боржом. Боржом по новым веяниям, только боржом стоял во встроенном — пластик под дерево — холодильнике, тридцать бутылок бесподобного для понижения кислотности напитка пузырились, запотевшие. Но Авангард пить не стал, догадка осветила местность, как сигнальная ракета, и он увидел сам себя и Лагутина среди чуждого ландшафта и понял, что предали, и ударил кулаком по столу! И взвыли кондишены, отключился холодильник, застопорились лифты, устремленные в поднебесье и спускающие в вестибюль, где маялся здоровенный парень в милицейской форме. Ему ли списки сверять с паспортами? Нет! Ему рыть котлованы, прокладывать трассы, искать что-нибудь ископаемое, хотя бы снежного человека. И милиционер двадцати девяти лет, родом из Горьковской области, село Старосвятское, это понял — как ток прошел по электроцепи от нашего Авангарда, и самовольно покинув пост, парень рванул в соответствующее ведомство, чтоб увольняться. Но не прогремел Краснознаменский кулаком по столу. Только что пить боржом не стал. А как вышли, Лагутин сказал, что приезжает завтра в Москву из Луцка Галя с двойняшками. И еще сказал Лагутин: