Разновразие - [17]

А теперь о братьях Авангарда — Авангардах Краснознаменских.

— Никогда бы вас тут не узнала, Авангард, — сказала Любовь Петровна, когда тот достал из бумажника и протянул невестке желтое фото с надписью «Кисловодск, 35» — где он сам, молодой, кадыкастый, был снят картинно в профиль, будто оборотясь на зов ли, смех товарищей, а может, просто потому, что ему было хорошо глядеть на тех, а они в свою очередь, обнимая его за плечи, улыбались объективу в одинаковых футболках. Авангард тогда брился наголо под ноль, как Маяковский, и носил тюбетейку.

— Я тебе эту карточку не показывал? — обрадовался Авангард, — да ты посмотри, посмотри! Это мы после комсомольских крестин, когда стали мы все Авангардами.

Сегодня он никуда не бежал. То ли в деле была остановка, то ли подустал бегая, но засел на кухне прочно и как мог мешал Любовь Петровне, которая варила обед, а она не любила, когда у нее за спиною торчат. Откуда ей было знать, что в любой момент может появиться сам Лагутин. Тем охотнее разговаривал Авангард.

— Кисловодск. Санаторий Наркомтяжпрома. Теперь имени Серго Орджоникидзе. Санаторий, Люба, дивный! Одно слово — дворец. Мрамор, зеркала, пальмы. В ваннах нарзан! Хочешь — пей, хочешь — плавай. Честное слово! Сидишь в чем мать родила, а вокруг тебя пузырьки попыркивают. И сестрички в белых халатах, как рыбки.

И Авангард показал Любовь Петровне, даже со стула встал специально для такого дела, как ходили — плавали вокруг него молодого гордые медицинские сестрички.

— А потом, пожалуйста, хочешь — волейбол, хочешь — бильярд, или давай в автобус и кати к домику Лермонтова. А потом танцы, джаз-банда Остапа Поташника. Еще не запрещали! Но главное, Люба, мы все семеро вместе. Семь Авангардов, семь Краснознаменских, семь братьев. Ближе кровных! Вот ты, извини, Люба, с твоим покойным мужем сойдемся или там съедемся — и ни о чем таком серьезном, ни слова. Только: как тетя Шура, дядя Коля, как дети, ваш Игорек, моя Светланка, или там старшие сыны мои Витя с Валентином, ну, жены конечно, и все. Посидели разошлись. А мы, Авангарды, были как одно. Вот, Васька твой, я знаю, смеялся, со стороны оно может смешно…

— Вы Василия не трогайте, — обиделась Любовь Петровна, — Василий был человек занятой, инженер, а уж какой муж и не говорю. После работы всегда домой, собраний этих не любил. И вообще никуда без меня не ходил, и отдыхали мы с ним всегда вместе. И зарплату — до копеечки, — Люба нагнула голову, слезы у нее были близкие.

Нарочно не замечая, как хлюпает носом невестка, Авангард повел пальцем от одного Авангарда к другому.

— В Ленинграде живет. Политехнический в Горьком закончил и пошел. Главный технолог номерного предприятия. До сих пор в строю.

Белобрысый технолог улыбался во все тридцать два зуба.

— На артиста похож, — недоверчиво сказала Люба.

— Вот он, Люба, был бы артист! — Авангард ткнул пальцем в фото, — хохол! А у них голоса, сама знаешь. Погиб под Курском. А вот его, Люба, в Болгарии убили. Эх, хороша страна Болгария! И болгары в войну тоже против нас были!

Авангард задумался. И теперь уже сама Люба спросила:

— А он? — Он — в очках, на снимке с краю, во втором ряду. Толстый, круглый, безбровый. Было понятно, что и ростом не вышел. — Колобок, — усмехнулась Люба.

— Тут сложно, — вздохнул Авангард, — женился на одной. Хорошая вроде деваха, веселая, простая. Комсомолка. А отец у нее оказался троцкистом.

— Ну, — согласилась Любовь Петровна, — я вот сама кулацкая дочка, — и вдруг рассмеялась. Затряслась мелко-мелко, не поймешь, плачет, смеется, и бусы подрагивают на полной шее. Еще довоенные, из горного хрусталя, Васин подарок.

— Кулачка? — оживился Авангард.

— Да у нас всего одна корова была. Твоих-то троцкистов, небось реабилитировали?

— Жену. Родителя ее. Квартиру им дали отличную. В центре Алма-Аты. А нашего посмертно, — в груди у него что-то забулькало, — и могила неизвестно где. А в пятьдесят восьмом мы и комсорга нашего похоронили. Не на войне, но тоже от войны. Осколок в легких. Это он и придумал, что мы будем Авангардами.

В самом центре пожелтевшей фотографии, а понятно, что наш Авангард не расставался с нею никогда, и даже в больнице на прикроватной тумбочке всегда была с ним карточка братьев, где четверо сидят, трое стоят, а в самом центре — этот — бывший комсорг, обнимая двоих за плечи, он обнимал их всех, и защищал тоже, вроде наседки, а может, и орла. И руки его лежали на плечах братьев как крылья.

— А ведь что интересно, Люба, комсорг наш из поповской семьи. Отец его семинарию бросил и в революцию ушел, а дед — протоиерей. Во как! И фамилия у них — Знаменские. А мы все — уже Краснознаменские!

— Господи, — ахнула Любовь Петровна, — я думала, ты один Авангард, а вон вас сколько. Слушай, а как вы друг дружку-то звали, Авангарды?

Она опять готова была смеяться; отпятив локоть, глядела в упор не в карточку, а на самого Авангарда.

— А сколько мы вместе были, Люба? — Авангард вздохнул, задумался, — считай, год. А там двое — в Красную Армию, потом еще двое. А время — сама понимаешь! Халкин-Гол опять же. Одна война. Другая. А звали как? Так сперва ошибались, потом привыкли, и ничего. Но между собой больше по отчеству. Петрович, там, Степаныч, Нуруллиевич. Правда, накладка была: Петровичей двое. А так везде и на людях мы — Авангарды. Ясненько?