Разновразие - [11]

Последний раз споткнувшись на обломанных ступеньках, он вышел на тротуар и все-таки посмотрел вверх — туда, где по его понятиям должно было быть ее окно. От этого своего движения он вспомнил отчетливо и горько ту очаровательную ночь с сиренью и скрипом ее легких шагов по гравию; он даже постоял немного, ожидая, хотя уж чего и кого теперь можно было ждать…

Когда он добрался под утро до теткиного дома, послышался пароходный гудок: и этот город стоял на реке.

Назавтра, когда он все-таки пришел к ней, она сказала, что должна уезжать. Правду ли она говорила или в сердцах так решила было непонятно и, в общем, все равно, но он еще попросил ее, стоя перед нею в ненавистной ему комнате:

— Останься!

— Зачем? — она улыбнулась безразлично, будто не обратив внимание на скрытое в просьбе: сегодня черт играл ею. А дядя Саша еще пытался умолять некстати:

— Поедем со мною?

— Значит, по-вашему, — она его «ты» не принимала, — я должна бросить свою работу и ехать на ваше… семейное пепелище?

Анечка чудо была как хороша, несмотря на бессонную ночь, и даже челку подвила, когда только успела. Глаза Анечки блестели, а у него ныло сердце от ее кокетливой недоступности, от собственной беспомощности перед ней, да и не только перед ней — перед этой новой, внезапно и непоправимо оборвавшей старую, жизнью. Да еще нет денег, да еще глупая юная Фира, которая теперь и не собиралась уходить на сундук, а сидела на подоконнике рядом с завернутой в газету селедкой — подарком Анечке на дорогу.

Нужно ли автору бессмысленно надрываться, описывая сцену, которая должна была уже начаться, судя по мелко подрагивающим уголкам дядисашиного рта и по сумеречным глазам Анечки, когда она уже сказала: «ваше семейное пепелище», а он еще не произнес «суфражистка»?

Короче говоря, годы ничуть не обломали их характеры, но зато обогатили словарный запас. Они иногда в письмах к сестрам такое писали друг о друге, что те плакали: они всю жизнь любили обоих, его сестры, а жену его, «докторшу» — так она и звалась у них — не любили.

Докторша, между прочим, была красивая женщина; уже после войны в нее влюбился местный предрайисполкома, холостой мужчина восточного происхождения, с трудом отличающий рожь от пшеницы. Так дядя Саша утверждал, темнея лицом, а докторша и бровью не вела. Она вообще умела не замечать того, что замечать ей было не надо, и хотя она в свой черед не жаловала родню мужа, но никогда об этом не говорила. Остается только догадываться, знала ли она о переписке дяди Саши и Анечки, ведь если они не писали друг другу, то писали сестрам, правда, с непредсказуемыми паузами, которые, согласно Древнему Знанию, были явно вызваны катаклизмами какого-нибудь из астральных миров, где, верно, планеты сталкивались и низвергались, как граждане у магазина «Вино» напротив Тишинского рынка… В один из таких космических сдвигов дядя Саша и женился на докторше, которая умела молчать. Она вообще мало разговаривала: молчаливая была женщина. Все множество мужниной родни воплотилось для нее в аскетичной худой старшей сестре Надежде, в ее щепетильной бедности, в ее больном одноглазом муже скрипаче из оренбургского оперного театра; докторшу раздражало постоянное ощущение несчастья, исходившего от них обоих, от их детей: дети были нервные, худые, а у младшего был тик. Докторша работала педиатром, считала, что главное в жизни — здоровье. Она обожала совсем маленьких — такие они «пухляшки»; у нее своих перед войной было уже четверо, и если бы дядя Саша не прикрикнул или если бы не война, жена дяди Саши могла бы и правительственных наград удостоиться по этой части.

Сёстры писали брату раз в месяц каждая, и дядя Саша отвечал скрупулезно. Докторша про себя считала, что вместо бесполезной переписки ее муж давно мог бы придумать какую-никакую диссертацию, но тут она ошибалась: дядя Саша чистосердечно презирал это занятие, хотя бы потому, что диссертацию защитила Анечка.

После окончания Сельскохозяйственной академии в Москве — это, в свою очередь специально, чтобы насолить несостоявшемуся возлюбленному — Анечка поехала в Полтаву, и там, в местном институте, вплотную занялась травопольной системой, конечно, на зло дяде Саше, который зубами скрипел от всяких Вильямсов. И последний названный был еще не хуже других!

— В воздух чепчики! — шумел дядя Саша, получив письмо от очередной сестрицы, которая взахлеб писала про Анечкину защиту с последующим банкетом. — Верноподданная патриотка! Сидит на ветвистой пшенице, как русалка на дубу.

Анечка никогда не занималась ветвистою пшеницей, — она и защитилась по люцерне — надо быть справедливыми, но докторша почему-то с удовольствием прислушивалась к злым всхлипам дяди Саши после получения сестриного письма. Ей и в голову не приходило, почему он безумствовал, а может, и приходило, но за всю совместную жизнь жена дяди Саши только раз спросила у мужа, кто такая Анечка.

Это случилось после войны и после Анечкиной диссертации, но тут начинается самостоятельная история в нашей затянувшейся про дядю Сашу и Анечку; шарик в шарике, наподобие костяной игрушки, прихотливо вырезанной дружественным китайцем в дар генералиссимусу — шарик в шарике, малый в большом, такой же в таком же, и до бесконечности, и непонятно только, куда идет повесть…