Разнотравье - [11]
И они ушли. Ушли все, кроме Лены и тети Даши. Тетя Даша замеряла последние куски. Красное солнце уже дотронулось до земли.
— Ну, пойдем, стахановка, — подошла к Лене тетя Даша.
Лена сидела на камне и плакала.
— Ты с чего? Аль обидели? Не вышло ничего в районе?
Лена не отвечала.
— Вот, гляди-ка ты какая. Чего же ты мне раньше не сказала? Ну, ребятам нет, а мне бы могла сказать. Не реви. Не надо убиваться-то. Обожди, я с председателем поговорю. Может, и выйдет что-нибудь. Не один он хозяин. Мы — правление — тоже хозяева.
11
Как уговорила тетя Даша Павла Кирилловича, никто не знал: ночью она постучалась в окно Лениной избы и сказала радостным шепотом:
— Дает немного. Завтра пораньше собирайтесь грузить, пока не передумал. Мужик-то он больно ненадежный.
Лена не могла больше спать. Едва дождавшись рассвета, она побежала за Гришей, за Настей и другими ребятами. Запрягли две подводы, подняли кладовщика, поехали к амбарам.
Кладовщик долго не хотел без распоряжения председателя колхоза отпускать зерно. Но все наперебой стали убеждать его, что Павел Кириллович разрешил, что он скоро подойдет и подтвердит это, а пока что надо начинать мерить и грузить.
Когда первая телега была наполнена мешками, к амбарам подошел Павел Кириллович.
Глядя в ноги, он сказал:
— Сгружай…
— Как так? Ведь вы разрешили! — воскликнула тетя Даша.
— Сгружай, тебе говорят.
— Да что вы за человек такой! — сказала Лена, медленно бледнея.
— Что я за человек? — вдруг закричал Павел Кириллович. — Коли хочешь урожай повышать, так делай, как люди, а нечего новости выдумывать. Не наше дело новости выдумывать…
— Вон что! — сказала Лена.
— Да! Ты в райзо писала? Жаловалась небось, что зерна не дают? Ну-ка, почитай. — И председатель в волнении начал тыкать руки в карманы и наконец разыскал сложенную вчетверо бумажку.
Лена развернула бумажку и, увидев, как чистенько напечатаны слова и как размашисто, захватывая печатные буквы сделана подпись, поняла, еще не читая, что дело плохо. Особенно испугала ее эта непонятная подпись, состоявшая из одних только букв «ш» — штук пятнадцать букв «ш» подряд, а на конце красивая змейка.
На бумаге было напечатано:
«Председателю колхоза дер. Шомушка.
На Ваше письмо №… (пустое место) от (пустое место) сообщаем, что постановлениями… (дальше стояло много цифр)… расходование сортового зерна сверх утвержденной нормы запрещается. Прошу разъяснить колхозникам, что виновные в перерасходе такового будут привлекаться к уголовной ответственности».
А дальше стояла подпись человека по фамилии «шшшш».
12
Пелагея Марковна вернулась домой поздно. Солнышко уже зашло за амбары. Слышно было, как мышонок в углу катает какой-то шарик. Изба, в которой жили они вдвоем с Леной, была недавно построена: сруб стоял на камнях, в дверь приходилось забираться по бревнам, потому что крыльцо не успели сделать. Из горницы еще не выветрился скипидарный дух свежего леса.
Не вздувая света, Пелагея Марковна хлопотала возле печи.
— Экое ты, опять продырявилось… — говорила она ведру. — И так я тебе все донышко тряпочками позатыкала. Послужило бы еще годок, а там будет легше, куплю ведра, а тебя на спокой.
Пелагея Марковна разговаривала с ведром, с печью — со всем, что было в избе. А то и вовсе говорить разучишься: на работе не до разговоров, а дома тоже перемолвиться не с кем: Лена приходит к ночи, когда Пелагея Марковна уже спит.
Пелагея Марковна наполнила водой кадку и стала щепать лучину. Лучинки на одной ножке отпрыгивали от полена.
— Ишь ты, баловник, — добродушно ругала Пелагея Марковна полено. — Что ты сучки под ножик подставляешь? Право, баловник! А вот я тебя переверну, не станешь баловаться.
Она поставила на шесток таган, достала шероховатые от земли картофелины, стала искать спички.
Спички не находились. Пелагея Марковна лазила по всем уголкам и, пока искала, успела рассказать тагану, что завтра, если будет вёдро, начнут сеять, что трактористы ходили глядеть, как поднята зябь, и ругали тех трактористов, которые работали осенью, что привезли такие машины, каких никто сроду и не видел, и что все, слава богу будет хорошо.
Она потянулась из-за угла печи пощупать, нет ли спичек на лежанке, и наткнулась пальцами на чье-то плечо.
— Ой, батюшки! — она отдернула руку. — Это кто?
— Я, мама, — устало ответила Лена.
— Вот напугала. Даже дух занялся. Ты бы хоть голос подала.
— А зачем?
— Что рано воротилась?
— Наработалась. Хватит.
— Уморилась?
Лена ничего не ответила. «Горе какое-то у нее», — подумала Пелагея Марковна. Она отыскала спички и тихонечко, стараясь не шуметь, сварила картошку, вскипятила молоко. Потом она засветила лампу и позвала Лену. Они сели вдвоем на одну скамейку у хлипкого стола, который мог стоять, только прислонившись к стене. Лампа скупо освещала их утомленные лица, сундук, стоящий в углу, раму с фотографиями. Сундук был обит железными полосами. Полосы во многих местах насквозь проела ржавчина — видно, сундук закапывали от фашистов. В крашеную фанерную раму было вставлено штук двадцать фотографий — и больших и маленьких, чуть ли не с почтовую марку. На карточках виднелись темные пятна — видно, рама тоже была закопана и отсырела.
