Разнотравье - [12]
Лена и Пелагея Марковна ужинали, а с желтоватых кабинеток на них смотрели пучеглазые гусары в добротных сапогах, строгие старики с расчесанными бородами, старушки, положившие худые руки на колени, с глянцевых пятиминуток улыбались курносые девушки в пуховых беретах и такие же курносые ребята в черкесках с чужого плеча. На одной из карточек виднелась и Лена — маленькая еще, с косичками и в пионерском галстуке, повязанном на голую шею.
Людная и крепкая была до войны семья, а теперь вот вся она умещается на одной узенькой скамейке.
Поужинали молча. Один только раз Пелагея Марковна спросила:
— От агронома-то нет ничего?
— Пустой он человек. Струсил. Не едет, — сказала Лена и пошла к постели. — И говорить о нем не хочу…
Пелагея Марковна погасила свет. Из стекла потянуло душным запахом керосина. Луна разостлала на столе белую скатерть. И чугун стал белым, словно облитый молоком. Далеко на улице, наверное у реки, играет на гармошке неугомонный Гришка, визжат девчата. А Лена уже спит. Мышонок снова принялся катать в углу шарики.
Пелагея Марковна тихонько поднялась и подошла к двери. Лена спит. Волосы ее рассыпались по подушке. Словно насторожившись, спит она: веки не совсем сомкнуты, будто она подглядывает, пальцы полусогнуты, готовые, схватить лопату или вилы. Вот она вздрогнула во сне, повернулась на бок. Пелагея Марковна осторожно погладила ее по голове. Выросла дочка. И приласкать-то ее приходится украдкой. Нрав мальчишеский. Не любит она материнской ласки. По-настоящему, надо бы на нее обидеться, да как на нее обидишься, когда у нее золотое сердце. Хоть она и не приласкается и доброго слова не скажет, но если ляжешь спать — она ужинает без света; если затоскуешь — она норовит все прибрать сама, как бы ее ни сбивало с ног от усталости.
Похудела Лена за эти дни, синева выступила у нее под глазами. Милая моя доченька! Что тебя тянет на самые трудные дела, что тебе надо? Богатой ты хочешь стать? Заработать больше всех? Нет, не такой у тебя характер, не нужно тебе богатство и не понимаешь ты, что оно такое. Ты последнее отдашь любому, кто ни попросит. Почета ли ты добиваешься или ордена? Нет, неведомы тебе гордость и похвальба.
Что ты видишь в снах своих? Что тянет тебя на непривычные, на самые трудные дела? Какая волна поднимает тебя? Какая волна поднимает тебя так высоко, что и не поговорить с тобой и не понять тебя твоей матери…
13
Дементьев ехал в Шомушку и недовольно хмурился, в десятый раз стараясь решить, как держаться с Леной: равнодушно-официально, обиженно или по-прежнему говорить с ней так, как станет подсказывать сердце?
Но поля, медленно вращающиеся с обеих сторон, женщины в разноцветных платках, лошади, запряженные в плуги, бурые откосы, разлинованные нежно-зеленой озимью, — все это отвлекало агронома и мешало ему думать. Недалеко постукивал «Сталинец», и человек пять ребятишек как-то умещались на нём вместе с трактористом. Одна за другой появлялись деревни, где среди серых строений желтели новые избы, крытые пышной соломой, с палисадами, с воротами из свежих шелковых досок. И снова шли пашни, люди, тракторы.
«Глупости, — думал Дементьев, радостно ощущая себя частью этого работящего, накрытого чистым голубым небом мира. — Нужно не обращать внимания на ее девичье лукавство. Зачем нагонять на себя злость, если в самом деле нет этой злости? Сам-то я хорош! Говорил ли я ей когда-нибудь серьезно, что я ее люблю? Нет, не говорил. А теперь приеду и скажу. Вот и все».
И то ли от того, что вокруг, по всей земле, шла налаженная работа, то ли от светлых мыслей и яркого солнца в душе Петра Михайловича утвердилось чувство спокойного ожидания чего-то хорошего.
Начались Шомушки.
Поглядев на пашни, агроном сразу заметил, что сеять начали только сегодня. Как это часто бывает, в первый день дело шло плохо. Трактор с сеялкой неподвижно чернел на пашне, и на сеялке сидел грач. Четыре растрепанные женщины лежали на брезенте у самой дороги.
— Почему не работаете? — спросил Петр Михайлович, резко одергивая жеребца.
— А чего нам делать? Машина стоит.
— Где тракторист?
— Побег к начальству. Председатель не велит сеять.
Дементьев хлестнул жеребца и поехал дальше, разыскивая глазами председателя. «Наверное, дома прохлаждается. Поеду прямо к избе».
Чувствуя настроение хозяина, жеребец занервничал.
Дома председателя не было. Не было его ни в правлении, ни у конюшен, ни у кузницы, ни у вагончика МТС. Всюду говорили: «Был только что, да пошел вон в ту сторону». Так всегда говорят про свое начальство. Агроном решил уже идти на поле один, но вдруг сзади послышалось:
— Товарищ Дементьев! А я за вами всю деревню избегал. Вот глядите, тут у нас с эмтээсом опять война открылась.
Председатель, потный и вымазанный в грязи, подошел и стал объяснять. Оказывается, эмтээсовцы пропахали по зяби на глубину семнадцать сантиметров вместо двадцати и оправдываются тем, что глубже пахать нельзя, потому что грязь и получается большой пережог горючего. Дементьев с председателем пошли на поле. Действительно, пашня была бракованная. Правильно сделал председатель, запретив сеять на такой пашне. Пришлось искать механика МТС, ругаться, заставлять наново регулировать плуг, грозить составлением акта. Потом начали налаживать подвозку зерна, и Дементьев, забыв о Лене, до самого вечера советовал, хвалил, грозился и, наконец, устал — сел передохнуть, и им снова овладело чувство ожидания чего-то хорошего. Он оглянулся. Солнце садилось. Колхозники расходились с поля, и только трактор стучал за бугром так, словно там выбивали половики.
