Размышляя о Брюсе Кеннеди - [25]

— Бернард Венгер.

Мириам не ожидала, что он ответит так быстро. В горле словно стоял шершавый комок, влажный и липкий, мешающий произносить членораздельные звуки. Она закашлялась.

— Мириам! — Бен сразу же ее узнал. — Что с тобой?

Прочистив горло, она сказала:

— Бен, ты где сейчас? Где Алекс, Сара? Я ведь обещала сегодня им позвонить.

Бен сказал что-то еще, но она расслышала только «моя жена» и «секундочку» — слова, обращенные к кому-то в том же помещении. Кто-то встал, отодвинул стул, потом хлопнула дверь.

— Мириам, с тобой все в порядке?

— Где ты? Дети где?

— Я на работе. Надо еще кое-что к воскресенью уладить. Ты же знаешь, как это бывает. А ребята пошли играть к…

Он умолк. Ты же знаешь, как это бывает. Тонко у него получается, незаметно так вплел в ткань вполне нормальных слов едва различимую жалостливую нотку. Он занят, у него запарка накануне важной премьеры — а она, видите ли, в Испании. Она знает, как это бывает. И все же уехала, оставила его одного.

Он так и не вспомнил фамилию людей, к которым отвел Алекса и Сару. А их постоянную няню, пятнадцатилетнюю школьницу, по недостатку времени разыскать не смог. Но в шесть заедет за ними.

Мириам прикрыла глаза. В висках и в колене гудела глухая злость, но она делала все возможное, чтобы голос звучал ровно. В противном случае ей придется признать свою вину, но такую победу она ему не отдаст.

Поэтому она спросила:

— Как там у тебя вообще-то?

По его реакции или, точнее, по ее секундному отсутствию Мириам поняла, что он рассчитывал на что-то другое. Что она закатит сцену. И он, улучив удобный момент, ввернет, что, мол, нечего ей сопли размазывать о детях, если сама не ко времени укатила в Испанию, а семью бросила на произвол судьбы.

И правда в его голосе, когда он говорил о том, что к воскресенью еще много чего надо сделать, ей послышалось разочарование. И сообщения в газетах, и рассылка последних приглашений, и интервью на радио и телевидении, много чего.

— Да, а знаешь, кто там будет? На моей премьере?

А знаешь, кто там будет? Не знает она, не имеет ни малейшего представления, более того, ее это не колышет. Пьяный муниципальный советник? Авторша литературной макулатуры, которую после ужина у них дома пришлось везти с алкогольным отравлением в неотложку при Академическом медицинском центре? Или, может, госсекретарь по культуре? Мириам всегда удивлялась, какое значение Бен придавал присутствию высоких сановников на своих премьерах. Бен не упускал случая пройтись по их адресу, случись им появиться на премьере, наблюдал из зала, как какой-нибудь болван из мира меценатов в течение четверти часа осчастливливал собравшихся скучнейшим обращением со сцены.

В эти минуты она решительно презирала своего мужа: как и все в зале, он смеялся над дурацкими шутками госсекретаря или директора телерадиовещания, пожертвовавшего жалкие гроши в кассу проекта и тем гарантировавшего себе право первой передачи в эфире.

А знаешь, кто там будет? Мириам задержала дыхание. Она заметила, что на ране проступили две свежие капельки крови. Чуть согнула ногу — капельки превратились в пузырьки, будто наполненные изнутри воздухом; распрямила ногу — и пузырьки лопнули, по голени опять побежали алые ручейки, зарываясь в полотенце.

— Мириам?

— Да?

— Я же тебя спросил.

А знаешь, кто там будет? Конечно. Она должна была сказать что-нибудь вроде «Нет, не представляю» или «Ну и?..».

— Я не представляю себе, Бен, кто там будет, — получилось более язвительно и равнодушно, чем ей хотелось. На линии воцарилось короткое молчание.

— Стэнли, — послышалось наконец. — Стэнли Форбс, — добавил он, словно они знали какого-то другого Стэнли.

— Да что ты! — Она попыталась изобразить восторг, но вышло наверняка фальшиво — таким тоном обычно хвалят ребенка, когда тот показывает свой рисунок. Ой, как хорошо! Давай, нарисуй еще.

В прошлой жизни Стэнли Форбса звали Стан Фоортхейзен. И вот в этой прошлой жизни они с Беном учились в киноакадемии. Каждому, кто хотел его выслушать, он уже тогда говорил, что в Нидерландах ему тесновато. «Здесь ничего не происходит. Здесь просто загибаешься».

Сначала он уехал в Нью-Йорк, а оттуда в Лос-Анджелес. Пять лет никто ничего о нем не слышал. И вдруг в нидерландских кинотеатрах прошел фильм некоего Стэнли Форбса. В газетах Нидерландов появились интервью, телевизионщики нанесли ему домашний визит в Лос-Анджелесе. «Да это же Стан, — сказали товарищи по киноакадемии. — Стан Фоортхейзен. Кто бы мог подумать? Кому бы в голову пришло, что ему вот так повезет?»

Во время телеинтервью Стан (Стэнли) Фоортхейзен (Форбс) возлежал в шезлонге возле бассейна. Солнечные очки он сдвинул на макушку, у него было необычайно загорелое лицо, и он курил длинную сигару. Рядом стоял низенький столик с бутылкой «Джека Дэниелса», классической минералкой и стакан с кубиками льда. «Голландия all fucked up ,[48] — заявил он. — Она слишком мала. Там просто загибаешься. А тут — простор, man! [49] Простор! Вы там давно забыли, что это такое».

В его произношении английских слов сквозил легкий нидерландский акцент, тогда как собственно нидерландские слова он произносил, как можно предполагать, нарочито на американский манер. Стан Фоортхейзен изображал преуспевающего голливудского режиссера, и в этом все его нидерландские друзья и однокашники очень быстро пришли к согласию. Кино, которое он снял, само собой разумеется, пустышка. А вот дом, где он давал интервью, его собственный? И бассейн тоже его? Или он позаимствовал это на время у какого-нибудь американского приятеля, чтобы пустить пыль в глаза?