Размышления при прочтении «Сцен из Фауста» А.С.Пушкина - [10]
Читая характеристику Ирода, невольно проникаешься грустными мыслями по поводу исторических повторов. Народная мудрость гласит, что «характер — это судьба». Судьба Ирода несомненно заинтересовала Пушкина не менее, чем его характер.
«Прошло несколько лет с тех пор, как Ирод объединялся с остатками дома Асмонеев; он считал свой престол настолько прочным, что нашёл возможным уступить настояниям Мариамны (жены Ирода) и её матери и доверить первосвященство сыну последней, 16-летнему отроку Аристовулу. Ирод надеялся, что такой молоденький первосвященник не будет пользоваться никакой властью и окажется вполне преданным. Но напротив всякого ожидания, иерусалимское население привязалось к отроку-первосвященнику, своей юной красотой и наследственными чертами напоминавшему наиболее почитаемых героев священной войны. Когда Ирод показывался публично, он встречал самый холодный приём, тогда как молодого первосвященника восторженно приветствовали радостными кликами. Ирод понял, что ему грозит большая опасность. Александра (мать Аристовула) почуяла, что идуменянин замыслил чёрное дело и решила скрыться со своим сыном. Но это ей не удалось: спустя несколько времени Аристовула постигла удивительно странная смерть. Однажды он купался и резвился со своими сверстниками, и тут несколько мальчиков так долго продержали его голову под водой, что домой его принесли уже мёртвым. Александра не сомневалась, что её сына умертвили приспешники Ирода».
Это всего лишь один эпизод из жизни Ирода, но и он достаточно хорошо объясняет, почему Пушкин хотел заставить Бориса Годунова читать повесть об иудейском царе Ироде. Вот почему Юродивый в трагедии в ужасе кричит:
«Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит».
Да, отношения с Библией у поэта сложные. Одно можно сказать определённо: он был один из немногих современников, понимавших истинную суть этого «небанального» литературного наследия специально написанного для древних иудеев. В уже известном письме к брату от 4 декабря 1824 года он замечает: «Библия для христианина то же, что история для народа». Интересно проследить истоки этого высказывания, Пушкин собирает материалы к «Борису Годунову»; изучает исторические документы, читает «Историю государства Российского» Н.М.Карамзина, осмысливая ценность труда великого подвижника для будущих поколений. А пока? — Пока он с грустью замечает, что народ русский, конечно же, истории своей не знает и знать не может. Во-первых, потому что он почти поголовно безграмотен, а, во-вторых, существующих книг по истории для широкого чтения немного. «История» же Карамзина ещё только рождается и только-только пробивает дорогу к узкому кругу просвещённого читателя. Было бы легкомыслием думать, что в России начала XIX века в среде просвещённой все поголовно жаждали приобщиться к историческому прошлому своих предков. Не случайно поэт с горечью замечает в одном из своих писем: «Мы ленивы и не любознательны!»
Пушкин не только самостоятельно занимался историческими исследованиями, но и оказывал серьёзное влияние на формирование подлинно исторического видения своих современников и взглядов Карамзина в частности.
«Библия для христианина то же, что история для народа». Этой фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие «Истории» Карамзина. При мне он её и переменил».
Всего две строки частного письма, но как много они могут сказать желающему понять не то, о чём обычно говорят громко и открыто, а то, о чём скромно умалчивают. Так как же наоборот?
Если «наоборот», сохраняя глубину содержания, то, вероятнее всего, будет: «История для народа, что Библия для христианина». Но, скорее всего, Пушкин всё-таки имел ввиду перемену не формы, а содержания и тогда первоначально фраза Карамзина могла быть такой: «История для христианина, что Библия для народа».
Если это так, то у Пушкина получилось содержательно глубже и точнее. Карамзин понял это и, несмотря на солидную разницу в возрасте (для 60-летнего Карамзина 25-летний Пушкин был мальчишкой), — совет поэта принял. Наши предки не страдали фанаберией, свойственной их потомкам, и содержательная глубина мысли не всегда определялась величиною возраста. Это замечание, как бы вскользь брошенное поэтом, многое проясняет в вопросе, «почему Пушкин Гёте и Шекспира предпочитал Библии?». Подобные вещи можно понять лишь в определённом историческом контексте.
Если отношение современников Пушкина к гомеровским «Одиссею» и «Илиаде», как к собранию древнегреческих мифов было обычным явлением, то подобное отношение к мифам Ветхого и Нового заветов не могло быть принято общественным мнением как норма. Вопрос же о сопоставлении древнегреческой и древнеиудейской культур несомненно интересовал современников поэта не только с религиозной точки зрения. Искры этой отдалённой полемики долетают к нам из писем Пушкина, и кое-что высвечивают нам, его потомкам.
23 февраля 1825 года он пишет Н.И.Гнедичу из Михайловского:
