Размышления о воспитании за отцовским столом - [11]

— Хорошо, Маккартни не можешь, — опять обратился он к Мите. — А что можешь?

— Ну… Чему учили. — Митя задумался. — Шуман, Лядов… Полонез Огинского… Но по нотам я могу разобрать то, что нужно.

Митя оглянулся и указал глазами на школьное пианино, стоявшее на сцене возле стены.

— Ясно, — мрачно сказал Винер. — Полонез Огинского… А остальное можешь разобрать… А знаешь, рок — это, прежде всего, кайф.

— Я слышал, — сказал Митя.

Они испытующе посмотрели друг на друга. И все поняли.

В глазах Винера Митя прочитал страсть, и озлобленность на музыкальную науку, которой его не позаботились обучить родители и которую он теперь по верхам постигает сам, и гордость, и волю, и упрямое желание несмотря ни на что добиться успеха, и враждебность ко всем, кто усомнится в его победе…

А в митиных глазах Винер прочитал недоумение и недоверие к его, Винера, самодеятельному уровню: и к значкам вместо нот, и к самодельным гитарам, и к искажающим усилителям. Митька в кинематографической жизни работал с разными оркестрами и группами; одни из них были хорошими, другие не очень; некоторых почти в глаза называли халтурщиками — но это всегда были высокопрофессиональные музыканты. И Митя не мог побороть в себе невольное снисхождение профессионала к любителю.

Митя понял, что в рок–группе он играть не сможет. Хотя бы потому, что в нем нет винеровской страсти.

Винер тоже это понял. Он пожал плечами и отвернулся.

Мы стали замечать, что Митя помрачнел… Им овладели какие–то неотвязные угрюмые мысли. Иногда за столом он вдруг застывал над тарелкой, с глазами, устремленными в пространство…

О чем он думал? Оценивал по–новому свою прежнюю жизнь, счастливый шанс, который ему выпал? Осознавал, наконец, что он потерял? Ведь жить в кино, среди интересных людей, занятых удивительным делом, было так для него естественно, так привычно… Он и не задумывался над тем, как живут другие люди. Люди, у которых нет в жизни кино.

А может, он думал о том, как быстро о нем забыли его прежние кумиры? Все восторгались: Митя, ах, Митя, а теперь ни звонка, ни привета! Дурачат, наверное, голову какому–нибудь другому мальчишке.

Митей овладела апатия. Приходя днем из университета, я как правило заставал его тупо смотрящим телевизор. А то и просто спящим…

— Так же нельзя, Митя, — говорила мама. — Что ты все дома сидишь? Сходил бы куда–нибудь…

Митька молчал.

— На выставку, например… Или на концерт. В кино, в конце концов… — говорила мама и осекалась: она понимала, что невольно напомнила Мите о его потере.

Митя вздрагивал. Но брал себя в руки, и лицо его вновь принимало сонное выражение.

Мы за Митю переживали. Понимали, что с ним происходит… Но что можно было поделать в такой ситуации? Жаловаться? Скандалить? Вызвать на дуэль Гроссмана? Мы старались делать вид, что ничего страшного не происходит, что жизнь идет своим чередом и Земля продолжает вращаться.

Старались, чтобы наши воскресные завтраки оставались такими же, как раньше.

— Вчера на ночь читал «Сравнительные жизнеописания» Плутарха… — говорил, например, отец. — Наткнулся на забавную вещь. Вы все, конечно, знаете выражение «от яйца», что означает «с самого начала». Оказалось, что это только первая часть латинского изречения, и существует продолжение. От яйца до… Ну, кто скажет, до — чего?

Мы с мамой переставали жевать и с энтузиазмом подхватывали почти забытую игру.

— До курицы! — азартно предлагал я. И попадал пальцем в небо. Ответ был неверный.

Мама думала более основательно, всерьез рассчитывая назвать правильный ответ.

— До гробовой доски — осторожно высказывалась она. И поясняла: — Яйцо — это начало жизни. Значит, должно быть что–нибудь связанное с ее концом.

Мы развивали предложенную тему, упражняясь в догадках и предположениях, и старались не смотреть на Митьку, который не принимал участия в разговоре.

Ни одно из предположений не было верным.

— А ты что думаешь? — папа наконец острожно обращался к брату.

— Ничего, — мрачно говорил Митька. — Я знаю правильный ответ. От яйца до яблока. Римский обед начинался с яйца, а заканчивался яблоком. Так Гроссман говорил: от яйца до яблока, — и Митька смотрел на нас несчастными глазами.

Папа незаметно пожимал плечами: кто же мог подумать, что такая невинная загадка опять заденет Митю за больное? Мама смотрела в тарелку.

Теперь в назидательных папиных историях стала звучать новая тема.

— Вчера у Гаршина наткнулся на старинную притчу о двух лягушках… — как бы невзначай говорил папа. — Две лягушки попали в кувшин молока. Одна сложила лапки и сказала: «Такова судьба!». А вторая нет; она принялась биться и молотить лапками. Первая утонула, а вторая через полчаса взбила под собой комок масла, который рос, рос и в конце концов позволил ей выбраться наружу…

И папа делал в воздухе плавное движение аккуратно вырезанным цилиндрическим кусочком сосиски, который был нанизан на кончик его вилки. Движение как будто прослеживало счастливую траекторию лягушки, выпрыгивающей из кувшина, лягушки, настойчивость и присутствие духа которой было в конце концов вознаграждено.

Или например:

— Читал на днях повесть о гимнасте Осинском. Мальчишкой убежал в цирк, стал артистом, выступал… А попал на войну и вернулся домой без руки. Казалось бы конец! Кому нужен гимнаст с одной рукой. А он не сдался! Сделал протез, тренировался, преодолел все преграды, неверие окружающих, сопротивление и вновь вернулся на арену. Сейчас выступает в Риге с одной рукой.