Размышления аполитичного - [162]
Но что же это значит — во что-то верить? Значит ли это верить, что это «что-то» наступит? Или верить в желательность того, чтобы оно наступило? Тут, мне думается, есть разница, и я сомневаюсь, что новый императив веры удовольствуется первой возможностью. Что же касается, к примеру, демократии в Германии, я ещё как верю в то, что она наступит, в этом-то и состоит мой пессимизм. Ибо не верю я не в то, что она не наступит, а в самоё демократию.
Но оставим покуда содержание веры, поговорим о самой вере, о вере как таковой, а ещё лучше — сперва о её противоположности, сомнении. Всё указывает на то, что с течением времени духовно-политическая роль сомнения изменилась. Некогда, на заре Нового времени, в эпоху Петрарки это был передовой принцип — он разлагал веру, ставил под вопрос авторитет, эмансипировал индивидуума, разрушал основы единой средневековой европейской культуры. При нынешнем положении вещей сомнение стало общим знаменателем всех уцелевших духовных настроений, которые враждебны, вредны воле, решительности, духовно-политическому действию во имя прогресса человечества; я ещё раз приведу эти учёно-аналитические, а на поверку весьма расхожие названия: их именуют эстетизмом, релятивизмом, психологизмом, импрессионизмом, и все они, как уже говорилось, по большому счёту, означают одно и то же — сомнение, все противоположны вере, все — квиетистский тормоз воли, решительности, политического действия, которое мы вообще-то привыкли или должны были бы привыкнуть считать естественной функцией духа, но прежде-то мы стремились и были вправе разводить дух и действие, познание и действие как совершенно разные явления, не слишком друг с другом сопрягаемые. Ранний Ницше ещё ясно высказывается в этом смысле. «Мера» — так озаглавил он следующий афоризм: «Безоглядная решительность мысли и анализа, то есть вольнодумство, став свойством характера, умеряет действие, ибо гасит неутолимость, требует много наличной энергии, направляя её на достижение духовных целей, и обнаруживает полуполезность или бесполезность и опасность всех внезапных перемен». Это антиреволюционный дух. Сегодня он провозглашает не только свою солидарность, но тождество с революцией — с политической революцией — и клеймит убогими обывателями тех, кто, сомневаясь, обнажает полуполезность и опасность внезапных перемен.
В ходе наших размышлений мы не раз подвергали сомнению тот позорящий эпитет, с которым оно сегодня органически связано в литературно-критической сфере — «бюргерское». Нерасторжимость сомнения и бюргерства — в самом деле духовно-исторический факт. Сомнение стоит на выходе из культурно замкнутого, защищённого, авторитарно-христианского Средневековья, у входа в Новое время, время Просвещения, разработавшего концепцию гуманного идеала, концепцию антифанатичного и терпимого, но духовно уже не защищённого, ничем не скованного, а раскованного и индивидуалистически обособившегося человека. Этот высвободившийся, толерантный, сомневающийся и обособившийся человек — бюргер. Вам не доводилось слышать о «бюргеризации искусства»? Да об этом пишут все газеты! Выход искусства из прочного союза с культурой и верой, его бюргеризация и индивидуализация датируются эпохой Ренессанса; если путь к экономической власти бюргеру проложила революция, то к господству в художественной и духовной сферах он пришёл уже на заре Нового времени, современности, Возрождения, Просвещения семнадцатого века. Именно оттуда надобно вести отсчёт бюргеризации искусства и духа, причём под воздействием анализа, скепсиса и сомнения — передового некогда принципа. Некогда! Ибо он отжил своё; теперь, именно теперь всё переменилось, полуторатысячелстняя эпоха бюргерской высвобожденности подошла к концу; так пишут в журналах, а журналы, как и старик Гёте, привыкли «мерять тысячелетиями». И знаете, кто явился? Готический человек! Не слыхали? Тогда вы отстали от жизни. Готический человек — это человек новой нетерпимости, новой антигуманистичности духа, новой решительности и отрешительности, человек веры в веру; это уже не бюргер, а фанатик. Всем понятно, для журналов — то, что надо. Каково: впечатлительность Лампрехта, недавно ещё почитавшаяся столь изысканной, вдруг становится самой гнусной, самой бюргерской гадостью на свете, так что можно и нужно наперегонки анафемствовать её как бездушие, эстетизм, антиэтику, преступное безверие; но именно эта впечатлительность по-женски восторгается «готическому человеку», как Фьоренца — львиному рыку монаха.
Боюсь только, что готический человек — это не Савонарола[213], а какой-нибудь подмастерье литератора, журнальный работник в неважнецких очках и со скверным цветом лица. Но меня интересует не столько его личность, сколько откуда он взялся и откуда «у него это взялось», так как у него самого, конечно же, нет ничего и мужества нет ни на что. Вновь провозгласить готику и фанатизм — для этого нужно было вселить в него мужество, это нужно было сделать для него «опять возможным», в противном случае он, несомненно, испугался бы насмешек; и мне думается, я знаю, кто это сделал. «Под воздействием наиважнейших ценностных решений царство терпимости обернулось простой трусостью и слабостью характера. Быть христианином — назову одно лишь следствие — сегодня
