Размышления аполитичного - [159]
Через несколько месяцев после начала войны появились сообщения, что Ницца и Монте-Карло на пороге банкротства. Не знаю, подтвердились ли они, но точно знаю, что сообщения эти принесли мне такое же глубокое удовлетворение, как и им предшествующее, именно то, что le prince телеграфировал Вильсону что-то такое гуманистическое, антигерманское, что-то про цивилизацию и человечность. Да, желая ненавистному делу сомнительных соратников, поневоле становишься политиком. И впрямь укрепляешься в своей неприязни к мировоззрению содержателей лупанаров[208].
Право, где встретить бо́льшую «человечность», чем в волшебном саду этого Клингзора[209]? Собственно, что такое цивилизация, человечность в духе мира Антанты, до конца понимаешь, лишь очутившись в его заведении. Разве не случалось, что в парке казино из петли вытаскивали то одного, то другого американского гражданина? Где же были президентские ноты? Но сии жертвы приносились не «милитаризму», а его жизнерадостной противоположности… В этом паломническом святилище интернациональной цивилизации, на увеселительном побережье с пальмами и безвкусно-голубым морем, с парижанками, русскими великими князьями и румынскими авантюристами, с шампанским, представлениями «Парсифаля» и тёплым душем после игорной испарины, в этой атмосфере vie facile[210] и космополитической благовоспитанности какой же бесчеловечной, попирающей всяческую человечность должна показаться страшная борьба серьёзного народа, борьба за свою жизнь и своё право!
Банкротство? Да ещё из-за войны? Каков символ! И тем не менее всего лишь символ. Ибо полагать, будто космополитическая цивилизация, которая на излёте мирного времени приняла форму по большей части всеобщего танцевального бешенства и маниакального культа экзотических половых танцев, под воздействием войны притихла, поблекла, испарилась словно призрак, — ошибка и очковтирательство. Интернациональная цивилизация живёт себе поживает: как жила до великого испытания, так живёт и сегодня. Щеголяет при проведении спортивно-развлекательных мероприятий в Санкт-Морице безумными нарядами последнего мирного времени: дамы — свитерами попугайских цветов, молодые люди — шёлковыми шапочками. Кто сумеет добыть визу, может убедиться в этом сам, а также принять участие в дивертисменте; новейшее из танцевальных развлечений, которому предаются даже за ужином, в перерывах между блюдами, — фокстрот; мне так рассказывали, и я просто упоминаю об этом, только и всего. До войны, насколько я могу судить, фокстрот известен не был. Он расцвёл и покорил публику Санкт-Морица, как и прочих прибежищ интернациональной благовоспитанности, лишь в войну, появившись, по моим подсчётам, примерно во время сражения на Сомме.
Чуть выше, в той части данных размышлений, что была сугубо посвящена литератору цивилизации, я пытался живописать Европу, какую мы получили бы на радость себе в случае стремительной и блестящей победы Антанты в борьбе за цивилизацию и человечность. Я вспомнил об этом, заговорив о Монте-Карло и Санкт-Морице. Но не откажу себе в удовольствии вообразит!) и другую Европу — Европу бесспорной и полной немецкой победы — и не намерен скулить по поводу того, что мы её не одержали и не одержим. Несомненно, такая Европа представляла бы собой более пристойное зрелище — серьёзное, государствобоязненное, социальное, исполнительное, с сильными организационными структурами, солдатско-мужеское, но и строгое, негостеприимное, довольно мрачное, довольно брутальное, «милитаристское» до неумолимости; и хотя мне не верится, что в любых, даже более суровых обстоятельствах «человеческому» на земле придётся потесниться, не следует ли признать, что в такой немецкой Европе идею человечности, возможно, всё же несколько потеснят? Пожалуй, нет такого француза или англичанина, который не желал бы, не желает своей стране решительной и безусловной победы в этой войне. Лично мне вполне достаточно того, что Германия
