места, мирные прибежища души, где человек, бежав от мерзкого клокотания улицы какого-нибудь большого города и внезапно погрузившись в звучную тишину, красочный полумрак, дыхание столетий, оказывается один на один с вечным, настоящим, короче, с человеческим, — в этом есть что-то фантастическое, неправдоподобное и великая, великолепная услада. Политический филантроп должен располагать значительной терпимостью, дабы удостоить средневековые храмы антикварно-эстетическим вниманием туриста. Его решительную любовь к человеку они должны приводить в отчаяние, должны казаться ей кошмаром, застенком суеверия, вертепом такого душевного рабства, имеющего телесное выражение, что и сегодня ещё — о горе, ужас и позор! — во втором десятилетии двадцатого века, здесь можно встретить
коленопреклонённого человека. Что до меня, я, сколько помню, любил бывать в церквах, причём из того рода эстетизма, который не имеет ничего общего с искусствоведением и эрудицией карманных справочников, который нацелен на человеческое. Пару шагов в сторону от развесёлой столбовой дороги прогресса, и тебя окутывает атмосфера приюта, где серьёзность, тишина, мысль о смерти имеют все права, где для поклонения вознёсся крест. Как благотворно! Как
достаточно! Ни политики, ни гешефта, здесь человек — человек, у него есть душа, и он этого не скрывает, здесь царит чистая, высвобожденная, небуржуазно-торжественная человечность. Здесь стыдно вульгарных слов, вольностей, но право человека столь несомненно, цивильные условности столь бессильны, что никто не устыдится выражению и жесту глубокой растроганности, умиления, покорности, раскаяния, даже физической позе, которая в любой буржуазной обстановке покажется театральной, фантастической, экстравагантной, романтической и вызовет отторжение и смех. Коленопреклонённый человек! Нет, это зрелище ничуть не раздражает мою гуманистичность, напротив, как ничто другое располагает её, причём именно своей антицивильностью, анахроничностью, отважной человечностью. Больше преклонённых колен не увидеть нигде, их раскрепощённая человечность идёт вразрез со всей чопорностью и скептичностью цивилизации, с её враждебностью по отношению к жесту. Любящий, прося руки любимой, станет ли ещё на колени? С какой страшной, обнажённой силой жизнь сегодня вынуждена пробивать однообразие благовоспитанности, дабы мы увидели человека, который, стоя на коленях, прячет в ладонях лицо или воздевает руки к небу! Какой
чрезвычайностью стало человеческое, которое, однако, и есть подлинное, сущностное! Религия же, сакральная территория, это пространство чрезвычайного высвобождает человеческое, и делает это прекрасно. Большой человек может быть прекрасен и в резко-вызывающей эмансипированной позе. Однако огромному большинству людей, дабы они являли собой приемлемое и даже красивое зрелище, потребны оковы благоговейного страха; и то, что церковь придаёт человеку скованную и одновременно человечески-высвобождённую позу, я считаю высокой эстетически-гуманистической заслугой.
* * *
Но даже если филантроп признает достойным человека религиозное унижение, иными словами, служение Богу, то служение человеку непременно должно представляться ему возмутительным оскорблением гуманистичности и человеческого достоинства. Я же считаю противополагание служения человеку и достоинства человека предрассудком. Ибо как только за дело принимается любовь, служение не наносит этому достоинству никакого ущерба. Похоже, гордость, честь и радость послушания сегодня — немецкая особенность и интернациональная непостижимость; в любом случае налицо душевный факт, доказывающий, что «несвобода» и достоинство могут неплохо друг с другом уживаться. Если присмотреться, как немецкий поручик стоит навытяжку перед своим едва ли старшим по возрасту товарищем в чине офицера, можно заметить, что делается это с известным энтузназмом, но ещё и с юмором, короче, тут романтическая игра; выражение подчёркнутого рыцарски-мужеского послушания, видимо, объясняется обострённым чувством жизни; что же до чувства чести, то у того, кто её отдаёт, оно, вероятно, живее, нежели у того, кто принимает. Честь как очарование жизни вообще существует лишь там, где бытует аристократический порядок, культ дистанции, иерархия; демократическое человеческое достоинство по сравнению с этим — самая скучная и унылая вещь на свете. Явно отступая перед тем, кто выше, человек проявляет самоуважение, всегда вместе с тем ощущая, подчёркивая и честь собственного сословия и положения. Только ничтожество может питать интерес к тому, чтобы педалировать равенство, интерес, являющийся, кстати сказать, заблуждением, поскольку, отдав предпочтение не абстрактному и сомнительному «достоинству», а добровольному и гордому подчинению, такой человек мог бы причаститься конкретной, личной чести.
В надписи на могиле Бисмарка, составленной им самим — «Верный немецкий слуга своему господину», — пожалуй, содержится немалая доля германо-сентиментального лицемерия, так как насчёт «слуги» у канцлера было, разумеется, не очень, хоть его властность выражалась и не в романо-цезаристских, а в германо-служивых формах. Фонтане, назвав его «нашим штатским Валленштейном»
