Размножение в неволе. Как примирить эротику и быт - [44]

Неудивительно, что такая эмоциональная история проявляется и в физиологической стороне секса. Тело – самый чистый, самый первый инструмент, с помощью которого мы коммуницируем с другими. Как писал философ Ролан Барт, «то, что скрывает язык, говорит мое тело. Тело – упрямый ребенок; язык – цивилизованный взрослый»[35]. Но тело – наш родной язык, посредник в общении с миром, используемый нами задолго до того, как мы произносим первые слова. С момента рождения взрослые дарят нам любовь, чувственную и, рискну сказать, эротическую.

Телесные ощущения доминируют в период нашего первого знакомства с внешним миром и первого взаимодействия с теми, кто о нас заботится. Тело – это банк памяти, где хранятся воспоминания о чувственных удовольствиях, получаемых нами через кожу. Часто я слышу, как женщины и мужчины в моем кабинете говорят, обращаясь друг к другу: «А ты можешь просто обнять меня?» Успокаивающая сила объятий одинаково благотворна для нас хоть в пять, хоть в сорок лет. Тело – это еще и хранилище всех страданий и разочарований, постигших нас, и боль, от которой мы страдали. Тело помнит то, что разум предпочел забыть: и светлое, и темное. Возможно, именно поэтому самые глубокие страхи и самые острые желания проявляются в сексе: и беспредельность наших потребностей, и страх измены, и ужас перед всепоглощающей страстью, и мечта о всемогуществе.

Эротическая близость – это акт щедрости и эгоизма: мы одновременно и даем, и берем. Нужно входить в тело или эротическое пространство партнера, не боясь, что нас поглотит и мы потеряем себя. В то же время мы должны уметь войти внутрь самих себя, уступить самопоглощению, оставаясь при этом в присутствии партнера и веря, что тот не покинет нас, пока мы уходим в себя, и не будет чувствовать себя отверженным из-за нашего недолгого отсутствия. Нам нужно установить связь и не бояться в ней исчезнуть, мы должны испытать оторванность от партнера, не опасаясь быть покинутыми.

Эгоизм интимных удовольствий

Меня всегда интересовали люди, которые умеют находить баланс между собой и другими на эмоциональном уровне, но никак не могут найти его в области физиологического. Этим людям страшно слиться с партнером во время секса, они боятся потерять себя, и страх так силен, что они защищаются либо блокируя свою сексуальность, либо пытаясь найти удовлетворение на стороне. Психоаналитик Джессика Бенджамин пишет: «Борьба ребенка за независимость происходит внутри тела и в контексте телесных удовольствий». У взрослого все точно так же.

Когда Джеймс впервые вошел в мой кабинет, он сел и сказал: «У нас со Стеллой отличный брак, но с сексом всегда была проблема». Джеймсу кажется, что отношения со Стеллой подавляют его сексуальность, и он сильно нервничает из-за этой эротической несовместимости. Как бы он ни был возбужден, как только приближается Стелла, он начинает думать только о том, справится ли он с задачей: «Сохраню ли я эрекцию?», «Не слишком ли быстро я кончу?», «А Стелла получит оргазм?» Секс превращается в гонку: успеет ли он добежать, пока длится эрекция? Ни о каком удовольствии и речи нет, пока Джеймс думает только об одном. Он не может флиртовать, не может пробовать ничего нового, так как все, что выбивает его из привычной колеи, повышает риск. А страхи запускают цепную реакцию, и неуверенность Джеймса парализует Стеллу. Она чувствует, что он где-то в своих мыслях, не здесь, жалуется на его невнимательность; это продолжается уже несколько лет.

– Расскажите мне о вашей матери, – прошу я Джеймса.

– О матери? Вы прямо к делу, да? Несколько лет назад я уже ходил к психотерапевту, и она тоже сразу завела разговор о матери. Это ничего не изменило. Моя жена ни в чем не похожа на мою мать.

– Начиная погружаться в проблему, я стараюсь добраться до первоисточника. Я точно не буду говорить вам, что вы женаты на вашей матери. Но все мы впервые узнаем о том, что такое любовь и вообще отношения, в собственной семье. Никто больше – ни друзья, ни увлечения, ни учителя, ни любовники – не имеют такого эмоционального резонанса. Так что расскажите мне о матери.

Из разговора я узнаю, что Джеймс очень тонко чувствовал настроение матери и подстраивался под него, а ей часто бывало одиноко и грустно. Она ненавидела шум, не любила беспорядка и волновалась, когда Джеймс и его сестра начинали играть слишком бурно. Она была хорошей матерью, но вечно очень взвинченной. «Я всегда с большим трудом соответствовал ее желаниям. Ей нужно было, чтобы семьдесят два предмета были расставлены точно по местам, тогда она успокаивалась». Для матери Джеймс был поддержкой, компанией, собеседником. (Отца она называла «кошелек».) «Когда я стал старше и мне захотелось тусоваться с друзьями, она во мне разочаровалась. Она говорила мне „желаю хорошо провести время“, но говорила это так, что провести время хорошо было очень сложно». Джеймс рос, разрываясь между стремлением не огорчить мать и потребностью жить собственной жизнью. «Я получил стипендию в Стэнфорде, и переезд через полстраны оказался лучшим выходом. Этого она меня лишить не могла. Я уехал, но увез с собой тяжелый груз вины».