Разлюбовь, или Злое золото неба - [30]

Я замахнул стакан и вышел на улицу.

Было холодно, и мело, мело по всей земле, во все ее пределы и закоулки.

Я зачем-то пошел поперек участка, проваливаясь по колено в снег. Красная, красная, красная «Мазда»…

Где-то примерно на широте сарая я сел в сугроб и снял башмаки.

Ведь по сугробам лучше всего гулять в дырявых носках – это же ясно. «Вот, вот тебе два раза в неделю», – приговаривал я, шагая по снегу, норовя провалиться как можно глубже, до самой земли, до мантии, до магмы, до ядра. Действительно, в носках идти гораздо удобнее да и привольнее как-то идти, и как я раньше не догадался?

Минут двадцать, а может, и двести двадцать ходил я по участку; пытался взломать баню, тряс яблоню, чтобы с нее попадали яблоки (какие яблоки?), наткнулся еще на один сарай и долго глядел в его окно, и мне все казалось, будто сзади, в сугробах, прячется японец и хочет напасть на меня, выбирая для этого удобный момент. Давай, прыгай мне на спину, япошка, посмотрим, кто кого, пообщаемся в рукопашке, кобо-абэ-мураками-кэндзабуро-оэ!

Когда я вернулся в гараж, Генка лежал на боку на своем станке, зажав руки в коленях и храня на лице хмурое и немножко скорбное выражение. На скрип двери он тут же открыл глаза.

– Скока время?

Я сел к столу и сказал:

– Короче, мужик сам себе звонит по телефону. И кто-то берет трубку. Тоже мужик, голос знакомый. Наш спрашивает: ты кто? А тот отвечает: а ты?

Генка подсел к столу и потянулся за бутылкой; уши торчком. Стакан он замахнул без меня.

– Ну, – нетерпеливо сказал он.

– Чего ну?

– А дальше?

– Давай наливай, не отвлекайся.

Мы выпили. Второй стакан бренди обрушился в меня, как скоростной батискаф, обрушился и там вспыхнул слабым пламенем алкогольного оптимизма.

– А дальше? – Генка жевал лимон и тянулся за сигаретой.

– А дальше оказывается, что это он сам с собой говорит… – И я в двух словах пересказал ему сюжет своего недописанного «Интервала».

– Слушай, задари идею, – вдруг загорелся Генка. – Я из него такой триллер сделаю… Или давай вместе сделаем?

– Забирай, – разрешил я. – Я, Ген, с писаниной завязываю. На фиг!

– Напрасно, старый, напрасно… Да не пара она тебе, Андрюх, – вдруг мягко сказал он о тебе.

– Это почему же? – спросил я.

– Понимаешь, старый… – Он в упор глядел на меня своими грустными семитскими глазами, где сосредоточилась вся скорбь этого бренного мира. – Она совсем не та, за кого себя выдает. Я же ее помню, когда она к тебе приходила. Пока ты водку пил, мы с ней несколько раз разговаривали… Она же очень себе на уме, там такой бортовой компьютер – кого хочешь просчитает. Хотя по виду и не скажешь. А ты, Андрюх, извини, конечно, слишком наивный, простой, доверчивый, а никому, к сожалению, верить нельзя. Ты весь на просвет, и ей с тобой все было ясно с самого начала. Я тебя люблю, поэтому и говорю. Она гораздо сложнее тебя – ну и пусть возится со своей сложностью, зачем тебе это надо? Ты с ней не справишься. Не знаю, что у вас там за отношения, но точно тебе говорю: ты с ней не справишься. Нормальных девок, что ли, тебе мало? – Он показал глазами вокруг. – Хочешь, я тебя познакомлю с классными девочками – сестры, заканчивают библиотечный, любую выбирай.

Я выковырнул из пачки сигарету и закурил. Из гамака неслышно выпрыгнул угольный Джордж. Он потянулся и, взглянув на нас с явным отвращением и опаской, залез под лежак. Я его прекрасно понимал. Я и сам в этом гараже чувствовал себя неуютно, но это скоро пройдет. Всего ничего оставалось до того момента, когда мне станет совершенно все равно, где я и с кем. Но пока я не забывал, что нахожусь в Переделкино, на территории композитора Бориса Михайлова, в гараже, что у нас еще шестнадцать бутылок бренди и вся жизнь впереди. Только хвост позади.

А Генка наливал по следующей и все что-то говорил, морща лоб, а я вдруг подумал: а как же тогда любовь? Ведь ты говорила, что любишь меня и что никогда не разлюбишь, а я очень в это поверил. Я и сейчас верю, хотя ясно, что верить-то тут уже не во что. Но во что-то такое последнее, самое последнее, которое уже за всеми пределами, я все еще верил. И вдруг вспомнил, как осенью угнал старый «фордовский» пикап, и мы с тобой помчались на нем почему-то в Подольск, и там, в гостинице «Центральная», я набрал горячую ванну, и ты забралась туда и сидела там по шейку целый час, отогреваясь и блестя глазами, а я время от времени подливал в ванну кипяточку, а ты непрерывно говорила: люблю тебя, люблю тебя, люблюлюблюлюблю… Я, наверное, и правда, очень простой и наивный и, наверное, на самом деле никому нельзя верить. Но что же это тогда будет за жизнь? Ведь это же сдохнуть можно будет от лжи, тоски и цинизма.

В точных науках существует термин «парадокс Вуда» – это когда на большой скорости красное кажется зеленым. Благодаря Гене я наконец-то избавился от этого дальтонизма на твой, Анечка, счет. От дальтонизма-то избавился, а вот от всего остального избавиться – как?

Да и избавился ли?

Я молча взял сумку, погладил Генку по голове и ушел. До платформы было всего ничего, но если идти наугад, перелезая через тыщу заборов, убегая от собак и спрашивая у каждого встречного рифму к слову «ветер», на станцию Переделкино можно попасть только к последней электричке. Ночь я провел на Киевском вокзале, в зале ожидания, с упорным злорадством сбрасывая твои звонки. Никому-верить-нельзя-никому-верить-нельзя, твердил я и все ждал, когда же мне на плечи обрушится узкоглазый япошка. Домой приехал утром, когда ты уже ушла в институт. Голова была ясной, как никогда. Душ, бритва, яичница, литр кефира, минимум сигарет. Зато вечером, заняв наблюдательный пункт неподалеку от подколодного бассейна, стал курить одну за другой, благо табачный киоск был рядом.