Разлив Цивиля - [100]

— Это правда.

— Кума! — ужаснулась Нина. — При живом-то муже! И как ты смела? Ведь он не пастух без роду и имени, а председатель.

И у Марьи словно что-то сорвалось внутри, и она горько и неутешно заплакала.

— Хоть министром будь — что из того, если он не мужчина…

Нина то ли в утешение Марьи, то ли в предостережение торопливо заговорила:

— Дуры же мы, бабы. Набитые дуры. На красоту бросаемся. Кого ты нашла? Да он, говорят, до утра засиживается с этой приезжей-то, кажется, Леной ее зовут. Образованную да и помоложе тебя нашел, а над тобой посмеялся и бросил. Они, кобели, когда своего захотят, из колодца без ведра воду достают, а побыла с ним — хвастаться начинают, другим рассказывать. И мой, покойник, тоже еще до свадьбы ко мне подступал, а поддалась бы я — уж точно бы не на мне, а на другой бы женился… Они, мужики, сами понимают: девичья чистота — самое богатое приданое…

А Марья слушала куму, и ей хотелось крикнуть: «Да что ты понимаешь в любви?!» Но она сдержалась.

Нина, должно быть, по-своему поняла молчание Марьи, поняла, что та раскаивается, и, уходя, пообещала:

— Как хочешь, кума, а я эти слухи, эти сплетни буду от тебя отводить.

После ухода Нины Марья не находила себе места, не знала, как бы убить время до вечера. Временами у нее вспыхивала злость — да что там злость, ненависть — к Лене, и она ругалась вслух:

— Ах ты чертова метиска! Ишь чего захотела…

Марья слышала, что отец у Лены был русским, и даже это в Лене теперь ей не нравилось. Ей хотелось вцепиться в ее светлые льняные волосы, хотелось расцарапать молодое красивое лицо.

— Ишь, чего захотела! — все больше и больше накаляла себя Марья.

А как только совсем стемнело, крадучись, огородами быстро пошла, почти побежала к Павлу.

Торопилась она напрасно: на сенной двери висел замок. Должно быть, Павел еще не вернулся с поля, сейчас такое время, что задерживаются допоздна. Марья темн же огородами вышла на дорогу и потихоньку побрела в сторону Салуки. Через какое-то время из лесу вышла машина — это Марья узнала по далеко светившимся в темноте фарам.

«Не на той ли машине и едет Павел?» Марья сошла с дороги, чувствуя, как ее ноги в остроносых туфлях на узком каблуке засасывает еще не успевшая окончательно просохнуть земля. Вместе с шумом мотора до слуха Марьи донеслась веселая свадебная песня, слышно было, как кто-то, как на барабане, отбивал такт по верху кабины.

Ах, какой красавец зятюшка наш:

Он и строен, как пень,

Голова, как кочан,

Руки-ноги колесом…

Балуется молодежь. Может, кто услышит, подумает: уж и не в самом ли деле свадьба в Сявалкасах, уж не увозят ли кого из сявалкасинских девчонок?! Может, даже не только так подумают, но и выйдут на улицу поглядеть. А этого веселым песельникам только и надо.

Уже и проехала машина, только красный огонек помаргивает в темноте, уже и песня едва слышна, так что и слов не разобрать, а Марья все стоит в иоле, на обочине дороги. Гаснут огни в домах, село погружается в сон. Лишь на западе, далеко за лесами, время от времени вспыхивают тихие зарницы, на мгновение освещая все вокруг белым призрачным светом.

«Рано бы вроде быть зарницам, — зачем-то думает Марья, — ведь они, по старинным поверьям, хлеб зорят, когда он поспевает, а сейчас его еще только сеют…»

Потом она идет той же дорогой обратно. Теперь Павел уже должен быть наверняка дома.

Да, замка на двери нет. Больше того: сенная дверь вообще не закрыта. «А что, если он не один? — проносится в голове у Марьи. — Что, если кому-нибудь из трактористов показалось далеко идти домой, и он решил заночевать у бригадира?..» Однако желание видеть Павла — а ведь он не за тридевять земель, а всего лишь где-то здесь за дверью, — желание это было настолько сильным, неодолимым, что перебороло всякие сомнения и опасения. Тихо, бесшумно, кошачьим шагом Марья приблизилась к сеням, сняла туфли и вошла. До нее донеслось мерное дыхание спящего Павла. Она его не видела в темноте, но так ровно дышит во сне только Павел. Тогда Марья осторожно приподняла за скобу дверь, тихонько прикрыла и заперла на засов.

Идя на дыхание, она нашла Павла, присела рядом на тулуп, секунду-другую посидела в нерешительности, а потом разделась и юркнула под одеяло.

От горячего поцелуя Марьи парень проснулся. А руки Марьи все крепче и крепче обнимали его.

— Соколик ты мой! Милый ты мой! Никому, никому тебя не отдам!..

Проснувшись, Павел пытается отстранить от себя Марью — ведь между ними все кончено! — по как, как вырвешься из горячего кольца ее полных сильных рук, как оттолкнешь ее, если она прижимается к нему все крепче и крепче?! Да и не сон ли это?.. И руки сами, помимо его воли, тянутся к горячему телу Марьи…

Павел то проваливался в какое-то странное забытье, то снова начинал чувствовать руками рядом ласкающуюся к нему Марью, слышать ее прерывистый шепот:

— Я-то… с одним… с Трофимом одним была, да вот… с тобой. Я до тебя, Павлик, и любовь-то не знала. Я не то, что твоя… твоя метиска, которая еще до Сявалкасов с кем только не гуляла, да и здесь Володя не терялся…

— Постой, постой, это ты о ком? — последние слова окончательно прогнали сон, и хотя тайный смысл их еще не до конца понятен был Павлу, все в нем взъерошилось, восстало против Марьи.