Разин Степан - [152]

— Пошто тебе туда ход?

— Сказывали мне, детина: здесь живет жонка, Ириньицей звать?

— Она зачем надобна?

— Я, вишь, дальней человек, не московской — поклон ей привез с поминками, а от кого, потом скажу!

Юноша подошел близко; он давно наглядел пистолеты за кушаком Лазунки и сквозь жупан приметил изгиб сабли.

— Ин ладно! Но ежели ты за лихим делом — пасись!

— Ты кто ж такой?

— Сын ей буду.

— Добро! — Пролезая в кусты бурьяна за юношей, Лазунка думал: «Должно, что Разина сын? Он же про то не обмолвился… Схож много!»

В подвале, куда сошли они, в обширных сенях на укладке горела сальная свеча, и только от ее огня между высокими сундуками можно было заметить низенькую дверь.

— Матка моя недужит… стонет, иножды плачет, а пошто — неведомо. — Прибавил: — Гнись ниже, не юкнись!

Под ногами боярский сын почувствовал ступени, обитые мягким, пахнуло жилым воздухом, зажелтели огни. Юноша ввел его в высокую горницу с печью в углу и лежанкой. В правом углу, переднем, у многих образов горели лампадки, а на столе старинном, потемневшем, из дуба деланном, в серебряном трехсвещнике зажжены и уплыли две свечи. За столом на высоких подушках в цветных наволочках лежала женская голова с растрепанными русыми, с клочками седины, волосами. В ворохе сбитых волос покоилось исхудалое желтое лицо, глаза закрыты, тело, едва заметное под тонким шелковым одеялом, казалось мертвым: изогнутое у шеи, простерлось прямо и плоско.

— Ма-а-ма… слышь! Тут тебя налегает кой станишник.

Юноша сказал негромко, перегнувшись над столом.

Женщина, не открывая глаз, не меняя положения, спросила полушепотом:

— Станишник, дитятко?

— Ты очкнись!

Женщина молчала и не открыла глаз.

— К тебе я от Степана Тимофеевича с Астрахани! — громко сказал из-за спины юноши Лазунка и видел, как после его слов по тонкому одеялу прошла мелкая дрожь.

Женщина медленно подняла руку, Провела ладонью по лицу и, тяжело повернув голову, открыла глаза.

«Ай да глаза!» — подумал Лазунка вглядываясь; он рылся рукой в глубоком кармане жупана. Поймав, вытянул серебряную цепочку с золотым крестиком; на концах крестика сверкали, дробясь искрами, синие камни.

— Вот, атаман дать велел.

Женщина спрятала руку, не взяла креста и, левой голой рукой запахивая распашницу, проговорила:

— Были бы груди на месте, и я не крылась бы, как лихой от караула… Крестик, голубь он мой… Ох, вишь, сокол бесценный, Степанушко, шлет данное ему в обрат — знать, память ко мне потухла! С пути, гость дорогой, ты? Надо вот чего наладить кушать, да, вишь, стою худо… ноги не держат… лежу немало время колодой… И болести нету, а будто те вся таю, как у огня свеча, все-то в дому запустошила я… Васильюшко! Сходи, дитятко, в сени, вынь да принеси братину с ларя, коя с орлом, и кубок тоже… Гость дорогой, хоть помри, а чествовать надо! — Женщина говорила певуче, ее глаза и голос покоряли все больше Лазунку. — И уж как ты дорог-то, господи!.. — Она грустно улыбнулась; спустя на пол ноги, села на кровати. — Поди, дитятко!

— Слышу, мама! — Юноша бойко полез вверх в узкую дверь.

— А сядь-ко ты, гость-голубь, вот ту, на постелю ко мне… Не бойся, хвороба моя не прилипнет, от сердца моя хворость, не от прахоти тела.

Лазунка сбросил на скамью жупан и шапку, быстро отстегнул саблю, вынул из-за кушака пистолеты, торопливо совал их на скамью, один упал, стукнул по полу.

— И как сладко стучит пистоль. Будто было то вчера: сокол Степанушко ронил их тоже, пинал под лавку… Теперь чую я подобно, едино лишь нога не шарчит… Как вчера! А много годков ушло!..

Лазунка сел на кровать. Юноша вернулся с братиной да двумя кубками.

— Ах ты, дитятко! Пошто два кубочка? Да нешто и мне пить с гостем?.. Пей-ко, голубь-голубой, мед доброй, переварной с вишенью!..

— Слышь, мама, я пойду… Слободские ребята за Москвой-рекой кулашной заводят — так уж звали.

— Ох, не убили бы?

— Не убьют! Я однорядку, длинны рукава, как бой загорится, кину.

— Поди, да береги себя, дитятко.

— Не сумнись! — Юноша ушел.

— Вот он у меня: то кулашной бой, то саблей вертит, пистоли оглядывает, кремешки к ним винтит, а стрелить ладом не разумеет…

— Я мастер бить с пистоля, потому был боярской сын, так нам велели стрели учиться; обучу малого.

— Он в батьку Степана. Ты ему вразуми — скоро примет, голубь…

— За тем дело не стоит, укажу!

— Пей! Тебе добро — мне же прибавил ты и грусти и радости.

— Батько Степан Тимофеевич велел тебя сыскать, а говорил: «Там, Лазунка, примут замест родного».

— Ой ты, а как же еще? Приму.

— Много о тебе говорил, называл единой тебя, любой из всех!

Лазунка лгал, но хотел почему-то делать это. Понимал, что всякое слово об атамане хозяйку оживляет.

— Сказывал про меня? Что же сказывал? Как он помнит меня? Люба, говоришь, ему?

— Люба, люба.

— Ой, голубь! И спасибо же тебе! Ой, на радостях еще укреплюсь я… Хоть плясать нынче гожа и песни играть! Давай же выпьем вместях! Не спуста Васинька два кубка принес, как чуял что…

Руки Ириньицы дрожали, она не могла поднять кованой серебряной братины. Лазунка встал, отодвинул свечи, налил два кубка.

— Постучим да побрякаем кубками за здоровье моего сокола ясна Степанушки!.. Вот… ахти я, грешная, помирала и вот ожила. Ой, голубь, ладно ты пришел!..