Разин Степан - [150]

— Должно, так сошлось… Нашла, вишь, пригожее.

— Ой ты, дитятко, — пригожее. А богаче нас и родовитее… И уж истинно, как твои послуги будут у великого государя да жалованье, а то мы тощи… Сестрицу вот, поди, худо помнишь — махонька была, нынче просватали… Вот я ее созову.

— Пока что не зови, с тобой побуду.

— Ино ладно! С девкой роют приданое, — должно, не перебрали, а кончат перебор — выйдут да огонь принесут.

— Сестрице тоже сказывай, будто я чужой.

— Дивлюсь, дивлюсь… Ладно, что от скудости нашей прожиточные люди не бегут. Дарьюшку с рук снимают, не брезгуют… Отец-то жениха — гость гостиной сотни, а дворянство наше захудалое. Да, вишь, и патриарший двор нынче иной, патриарха Никона свели бояре, он кое и сам сошел… Судили, расстригли, да на Белоозеро послали… Теперича другой патриарх — Иоаким святейший… Да что я держу тебя голодом? Маришка!

— Не надо звать! Управься, матушка, сама…

— А и то. Послужу на радостях сама, да, вишь, радость-то недолгая…

Старушка засуетилась, сбегала куда-то, вернулась, принесла луженую братину.

— Тут мед инбирной, хмельной.

— Добро, родная моя!

— Еще калачи есть да холодная баранина, ветчина да брага есть.

Ушла и снова вернулась с едой.

— Все-то ум мне мутит… Ужли, сынок, худому поверить надо? Я мекала, ты на свадьбе в столы сядешь, поживешь, да, вижу, не столовщик?

— Время мало! Уйдет девка — с Дарьюшкой погляжусь… Была-таки мала, невеста нынче — идет время! Она меня забыла, пущай не знает. Я же, родная, буду ей как брат.

— Худо, сынок! Должно, и впрямь есть за тобой неладное.

— Скажу потом…

— Кушай, кушай вволю!

— При девке тоже не забудь: зови Максимкой. Скажи, из Ярославля, по ратному зову.

— Скажу уж! Скажу…

Боярышня с дворовой девицей вышли из другой половины, принесли, поставили пылающие фитилями шандалы на стол.

— Неладно, матушка! Гляди, будет охул на меня, что какой-то чужой молодой боярин ли, сын боярской в горенке ночью…

— То, доченька, родня из Ярославля, Максимом зовут, дяди Ивана сын. А пустила сюда, что иные горницы холодные да не прибраны. Мы скоро уйдем, бахвалить же ему некогда… Ты, Маришка, иди, да слов не распускай: я дочь свою строго держу.

Дворовая девица поклонилась и, боком, любопытно оглядывая Лазунку, вышла.

— Сядь-ко, Дарьюшка! Молодец-от — родня тебе, да и надобной: от брата Лазунки из дальних городов здравьицо привез с поклоном.

— И поминки тож! — Лазунка встал, порылся в глубоких карманах жупана казацкого, вытащил золотую цепочку с двумя перстями золотыми в алмазах. — Вот от брата!

Боярышня поглядела на подарок, лицо вспыхнуло.

— Ох, и хороши же! Я, матушка, велю попу Ивану то в мою приданую роспись приписать.

— А куда же? Не мне краситься ими.

— Уж и роспись есть?

— Есть, родной! Исписал ту роспись поп Иван Панкратов арбацкой Николо-Песковской церкви… Хошь глянуть?

— Можно, мать боярыня!

— Я, матушка, дам: роспись тут же, в сундуке.

Боярышня бойко кинулась в горницу, в сумраке нашарила сундук и со звоном замка отперла, рылась. Мать сказала:

— Гораздо мед хмельной! Пей мене, — и тихо, оглядываясь, прибавила: — сынок!

— Ништо, родная. С этого не сгрузит.

— Обык на Волге-то? Ране не пил так. Ну, бог с тобой, кушай в меру…

Боярышня с тем же звоном замка заперла сундук, принесла к столу желтую полоску бумаги.

— Чти-ко, гостюшко, вслух.

Лазунка читал:

— «За дочерью вдовы дворянского сына Башкова, девицею Дарьей Ивановной Башковой, приданого:

Шуба отласная, мех лисий, лапчат, круживо серебряное, пугвицы серебряны.

Шуба тафтяная двоелишна, мех белей, пугвицы серебряны.

Шуба киндяшная, зеленая, мех заячей хребтовой, пугвицы серебряны.

Охабенек камчатой, рудо-желтой, холодной, пугвицы серебряны.

Охабенек китайчатой, лазоревой, холодной.

Шапка, вершок шитой с переперы серебряны позолочены.

Шапка польская, бархатная, по швам круживо серебряно.

Треух объяринной на соболях.

Цепочка серебряна вызолочена со кресты.

Десить перстней.

Постеля с изголовьем и одеялом.

Одеяло заячиное, хребтовое, покрыто выбойкою со цветы.

К ларцу девка Маришка со всеми животы и, если будет мужня, и дети ее на всю жизнь невесте в приданое ж».

— Тут не все! Есть еще образа.

Лазунка подпил, живя на воле, свыкся с иной жизнью и потому сказал:

— Все ладно, мать боярыня, да пошто живой человек — девка — на всю жизнь в приданое, против того как шуба и шапка?

Боярышня сердито двинула скамьей. Глаза заблестели, брови наморщились.

— Я Маришку не спущу! Маришку мне надо, да так и молыть нынче не велят.

— Наездился он, вишь, по чужим городам — там так не водится, должно?.. С нами поживет — обыкнет, — сказала мать.

— Вишь, от брата Лазунки… Про Лазунку нашего — у худо его помню — говорить не можно, не то что…

— Ну, пошто так, доченька?

— Так вот… Не сказала тебе, матушка: гостила я, помнишь, у сестер жениха!

— То где забыть!

— Так у их за стеной в гостях дьяк был и про меня пытал.

— Ой?

— «Есть-де слухи, что Лазунка, зовомой Жидовином, сын боярской, что на Волге и еще какой реке не упомню, сшел к ворам да нынче у Разина в есаулах живет! Так уж не его ли сестра замуж за вашего сына дается?»

— Ой ты, Дарьюшка!

— Чуй, матушка, еще: «Нет», — говорят жених, потом и отец жениха. А сами перевели говорю на иное… Только дьяк, чую, все не отстает. «Ежели, говорит, то его родня, так сыскать про нее надо? Великого государя они супостаты!» А те, мои новые родные, сказывают ему: «Нет, дьяче, — это не те люди!» Потом углядела в окно — его пьяного повезли домой… Я, матушка, боялась тебе довести сразу — осердишься, пущать не будешь иной раз. А вот гостюшко затеял беседу, то уж к слову… Ты не осердись, родненька! У нас на Москве теперь пошло худое… Маришка вон по торгам ходит, сказывала, что народ всякой черной молыт: «Ватамана Стеньку Разина на Москву ждем, пущай-де бояр-супостатов выведет да дьяков с подьячими, тягло и крепость с людей снимет!» А за теи речи людишек бьют да казнят.