Разговор с Анатолием Рыбаковым - [2]

Волков: Как же, легендарная фигура!

Рыбаков: Так вот он, проходя, бросил мне: “Привет, Анатолий!”, а Евгения Семеновна говорит: “Это же кэгебист!” По лицу, понимаете, по лицу было ей ясно, кто он такой…

Волков: У нас в Союзе композиторов тоже был такой генерал. Помню, я встретил его на улице с авоськой, полной бутылок с молоком, и подивился — зачем ему столько молока? Мне казалось почему-то, что генералы КГБ молока пить не должны.

Рыбаков: Меня посадили в 33-м году, а реабилитировали в 60-м. Даже при том, что на фронте с меня сняли судимость, и жизнь в Москве наконец-то вошла в нормальную колею, и был успех, все равно я продолжал нести на себе это клеймо. И мгновенно — в чьем-то взгляде, в отведенных глазах увидел: что-то случилось. А я еще не получил премию. Как раз Комитет по Сталинским премиям собирался тогда. Надо узнать, в чем дело. Заместителем Суркова в Союзе писателей был Воронков — “рабочий секретарь”, почему-то я решил — он мне выложит правду. Мы с ним были в первых пионерских отрядах Москвы и, хотя не знали тогда друг друга, но общие воспоминания вносили какую-то теплоту в наши отношения. Захожу к нему, спрашиваю: “Костя, что произошло? Расскажи мне, останется между нами…” — “А что, — ничего”. Я говорю: “Это неправда, что-то произошло”. — “Я ничего не знаю”. Единственный, с кем я дружил тогда из писателей, был Николай Атаров, он работал в “Литературной газете”. Я тут же сажусь в машину и еду к нему. Спрашиваю: “Коля, что произошло, может, ты знаешь?” — “Я тебе скажу: на заседании Комитета по премиям обнаружилось что-то в твоей биографии. Там были Тихонов и Сурков. Толя, но я тебе ничего не говорил, не подводи меня! Симонова там не было и Фадеева не было, только эти двое. Но я тебе ничего не рассказывал”.

Возвращаюсь в Союз, захожу к Суркову, закрываю двери и говорю: “Алеша, что произошло?” — “Ничего не произошло”. Я говорю: “Нет, Алеша, что-то произошло. И я не выйду отсюда, пока ты мне не скажешь, в чем дело”. Он спрашивает: “Ты куда сейчас идешь?” Я говорю: “К Арбатской площади”. — “Иди”. Я вышел, иду по Поварской к Арбатской площади, он меня нагоняет. Говорит: “Толя, ты нас обманул. Ты, вступая в Союз, не написал, что исключался из партии три раза и два раза судился”. Или наоборот, я уже не помню, сколько раз, что там было. “Время сейчас строгое. Мы живем в строгое время”. А он “окал”, Сурков, смешно получалось: “строгое время”. Я говорю: “Это неправда”. — “Что неправда?” Я говорю: “Я никогда в партии не был, был только в комсомоле. В 33-м году меня действительно арестовали, и я отбыл свою ссылку от начала до конца, потом я был четыре года на фронте и с меня за отличие в боях с немецкими захватчиками сняли судимость. Я имел право не писать о судимости. А тот пункт, что если была судимость и снята, то это надо тоже указать, я считаю, незаконный пункт. Что дает снятие судимости? Право писать, что я несудим. А такой пункт у меня это право отнимает. Зачем же мне все это?” Он говорит: “А твои командиры могут подтвердить, что ты всегда писал в анкетах о судимости до ее снятия?” Я говорю: “Могут”. — “У тебя есть справка трибунала о снятии судимости?” Я говорю: “Есть”. — “Принеси мне все это”. Справка о снятии судимости была зашита у мамы в подушке. По еврейскому обычаю: в подушку спрятать и зашить. Я поехал к своему командиру корпуса, поехал к начальнику строевого отдела, они все москвичи, все написали мне…

Волков: Не испугались?

Рыбаков: Это были свои люди, ветераны. Война тех, кто по-настоящему воевал, сделала другими людьми. Начальник строевого отдела дает мне справку:

“Выдана гражданину такому-то, что в его анкете была записана судимость по статье 58 десять, на три года. В таком-то году решением трибунала судимость снята и запись исключена”. Все! И то же самое подтвердил командир корпуса. Он написал так: “Была судимость, я ходатайствовал перед судом — за отличие в боях с Рыбакова судимость снять, ее сняли”. Но трудность оказалась не в том, чтобы получить от них эти письма. Я не хотел отдавать Суркову справку Военного трибунала, хотел снять с нее копию, и начались мои хождения по нотариусам. Я решил идти по районным конторам, обошел пять или шесть — всюду отказ: “О, нет, вы знаете, это 58-я статья, нет, мы копии с этого не снимаем”. Тогда я пошел к главному нотариусу Москвы, на Мясницкой улице. Стал в очередь, дождался и зашел к нему. Говорю: “Вот такая-то справка…” — “А вы кто?” — “Я писатель Рыбаков…” — “Это вы "Кортик" написали? Внуку своему я купил”. И снял для меня копию.

Волков: Хорошо быть знаменитым, как тогда, так и сейчас…

Рыбаков: Все эти документы я принес Суркову. У них в Комитете по премиям было три заседания. Первое заседание — по науке и технике, второе — литература и искусство, а на третье уже приносится отпечатанная в типографии специальная книга с именами на подпись самому. И вот на втором заседании, когда обсуждаются книги, Сталин начинает зачитывать: первая премия Галине Николаевой за ее роман “Жатва”, затем Гладков — какая-то там хреновина, не помню что. Вторая премия: “Водители” Рыбакова. Сталин говорит: “Хороший роман, лучший роман минувшего года”. А Сталин читал все книги. Сурков потирает руки: сейчас переведут на первую. Сталин берет какую-то бумажку: “А вы знаете, что товарищ Рыбаков трижды исключался из партии, дважды судился как контрреволюционер?” Тихонов — председатель Комитета по премиям, конечно, немедленно предает своего друга Суркова и говорит: “Товарищ Сталин, Комитет не занимается анкетными данными авторов. Комитет занимается разбором произведений, авторами занимается та организация, которая представляет на премию”. Сурков встает и дрожащим голосом говорит: “Нам об этом ничего не известно”. Сталин пускает бумагу по кругу, они наверху сидят, это все равно как на сцене, а остальные — внизу.