Но почему же всех мерзавцев
Не можем мы предать петле?
Быть может, потому лишь только,
Что не найдётся сучьев столько
Для виселиц на всей земле!
[30]Петёфи бросил перо, встал из-за стола, поднял лист и нацепил его на острую завитушку бронзового кронштейна, к которому была подвешена стенная керосиновая лампа.
Посетители тотчас столпились у лампы, молча читая эти гневные строки.
Вашвари шепнул поэту, который снова сел за столик:
— Негодяи всё же сделали своё дело — сорвали моё выступление. Но ещё не всё потеряно, Шандор! Зал в твоей власти. Действуй!..
Петёфи вышел на середину зала:
— Друзья мои! Вот уже многие годы моим единственным чтением, утренней и вечерней молитвой, хлебом насущным стала история французских революций, это новое евангелие мира, в котором второй спаситель человечества — свобода — глаголет свои истины. Каждое слово его, каждую букву его я начертал в своём сердце, и в нём ожили мёртвые знаки; им, обретшим жизнь, стало тесно. Бушевать и реветь начали они во мне!.. Я замкнулся в себя, как звездочёт в своей башне, и с земли бросал взоры в небо — из настоящего в будущее. Нежданно небо низверглось на землю, грядущее настоящим стало… Полыхает небо Италии, разразилась революция во Франции! А мы…. Мы всё ещё просим, когда знамение времени — требовать, а не просить… Лайош Кошут — мужественный и верный патриот, но он не знает — скажу: пока ещё не знает, — что его союзники всего лишь декораторы и статисты, задёргивающие занавес и выносящие на сцену столы и стулья, а не те великие актёры, которым суждено разыграть грандиозную драму возрождения на сцене мира. Но вот на арену выходят миллионы обездоленных, но всё ещё верящих в справедливость людей. Они верят, но они слепы, ощупью ищут дорогу. Не мы ли с вами обязаны вложить в их руки светильник, не мы ли обязаны указать им дорогу к освобождению? Так не будем же терять драгоценное время, выйдем на улицу к народу и, заручившись его поддержкой, заявим власть имущим, чего хочет венгерский народ!..
Возбуждение в зале росло с каждым словом оратора, а когда он кончил, энтузиазм слушателей достиг высшей точки. Поэта подхватили на руки и вынесли на улицу, где его восторженно встретила толпа пештской молодёжи. Здесь были студенты, художники, писатели; к ним присоединились купцы, ремесленники, рабочие, крестьяне, возвращавшиеся с ярмарки.
Никогда не терявший головы, рассудительный Вашвари обратился к толпе, призывая её прекратить шум, который может вызвать нежелательные последствия. Он помог Петёфи освободиться из объятий почитателей и взял его под руку:
— Надо сперва подготовиться. Выходить на улицы можно, лишь когда за тобой идут тысячи людей. И мы их соберём!..
Глава четвёртая
За железной решёткой
В замурованном окне тюремной камеры была оставлена только узкая зарешечённая полоска, скупо пропускавшая дневной свет.
Вставая на ветхую табуретку, составлявшую вместе с дощатой койкой всю меблировку камеры, и цепляясь руками за железную решётку, Михай Танчич подтягивался кверху и глядел через крохотное окошечко. От этих упражнений у него болели шейные позвонки и мускулы на руках и ногах. Ему за это грозил карцер, но Танчич всё же упорно стремился к окну.
Он всматривался в лица прохожих, пытаясь прочесть на них отражение того, что делается в столице.
Но дни медленно сменяли друг друга, а лица прохожих оставались всё такими же угрюмыми. Тщетно искал Танчич среди людей, шагавших мимо мрачного каземата, стройную фигуру Терезы. Не зная о строгом запрещении допускать к нему кого-либо, он ждал и удивлялся, что жена не приходит… Известно ли ей, что он здесь? Сдержал ли слово Видович, обещавший её уведомить?..
Уже зазеленели высокие акации. Верхушки деревьев, покачиваясь, приветливо встречали узника, когда лицо его появлялось в окне. «Скоро, скоро, скоро!..» — слышалось Михаю в их весёлом шёпоте, и снова вера в собственные силы и в завтрашний день человечества наполняла его душу.
Вслед за весёлым, ласковым летом пришла задумчивая осень, а Танчич всё сидел взаперти, и ему не предъявляли обвинения.
Кроме двух-трёх слов, с которыми к нему обращался тюремщик, когда приносил пищу, узник в течение нескольких месяцев не слышал человеческой речи. Попытки втянуть тюремщика в разговор были безуспешны: с арестантами не разрешалось никакого общения. Михай стал отвыкать от звука человеческого голоса, но зато днём и ночью он слышал грохот въезжавших в тюремные ворота повозок с арестованными, лязг цепей, бряцание оружия.
Весна снова сменила зиму, и настал день, когда в камере Танчича появился наконец следователь.
Танчич заговорил первый, как только тот переступил порог камеры:
— По какому праву меня держат здесь, не предъявляя никакого обвинения?
— Не торопитесь, — невозмутимо ответил следователь. И лишь после короткого, сухого опроса — имя, возраст, профессия — добавил: — Я думаю, вы догадываетесь, в чём вас обвиняют.
— Я не знаю за собой никакого преступления!
— Так зачем же вам понадобилось скрываться в Броде под вымышленным именем?
— Я не обязан перед вами отчитываться, где я предпочитаю уединяться для работы и какой псевдоним избираю…
