Разделенный человек - [18]

Еще мне в том приключении помог оксфордский опыт дружбы с фабричными ребятами. Имей в виду, я о нем не помнил, ведь он относился к фазе полного пробуждения, но автоматически находил правильные способы наладить контакт с рабочими. Я интуитивно выбирал подходящую маску. Мне удалось представиться докерам парнем, который знавал лучшие дни, а теперь опустился и вынужден зарабатывать работой грузчика. Я играл беспомощного, но симпатичного новичка, которого всему приходилось учить, и понемногу был принят как «свой».

Меня сочли вполне надежным, а я, конечно, старался всячески показать, что я на стороне рабочих против хозяев. При этом я держался строгой морали, что только укрепило мою репутацию. Вскоре я узнал, что существует система воровства и продажи краденого в пользу обнищавших семей. Шайка соблюдала собственный строгий моральный кодекс, настоящий «воровской кодекс чести». Если кто-то из них попадался на воровстве в свою пользу, не сдавал добычу в общий котел, ему сильно доставалось. Один человек, которого сочли шпионом, подосланным сыщиками, попал в искусно подстроенную аварию. Свалился в оставленный открытым трюмовый люк – якобы по собственной неосторожности. Этот случай меня несколько встревожил, ведь я мог разделить его судьбу. Поэтому я решился на следующий день вернуться в свой мир. Но мои планы были нарушены – я проснулся. Я как раз работал с погрузочным краном (помнится, собирался подцепить штабель досок на крюк), когда вдруг увидел все это злосчастное дело как оно есть. Увидел, что сам я поддерживаю экономический гнет, шпионя за людьми, которые, при всех их недостатках, ничем не обязаны хозяевам и к тому же крадут с весьма похвальными намерениями, чтобы поддержать отчаявшихся. Я увидел, что если в справедливом обществе такому воровству не было бы оправдания, то в нашем, несправедливом, приходится, как бы то ни было, одобрить их великодушную отвагу, солидарность и самоотверженность. Убийства, конечно, одобрить было нельзя, но и судить его слишком строго не приходилось. И вот я столкнулся с весьма неприятной проблемой. У меня были сведения, которые позволяли обвинить шайку не только в мелких хищениях, но и в убийстве. Я должен был утаить эти сведения от властей. И, пока я бодрствовал, тревожиться было не о чем. Но ведь я в любую минуту мог впасть в сон и тогда бы наверняка проболтался.

Я продолжал работать в трюме с напарником, тоже состоявшим в шайке. Это был душевный парень, добродушный шутник и сквернослов. Его отличала ангельская улыбка и руки, поросшие рыжим волосом. Глядя на него, я ясно понимал, что должен любой ценой сохранить верность ему и его товарищам. Но как спасти положение? Я ломал голову. Написать в контору записку, сообщив, что схожу с ума и мне мерещатся версии, не имеющие ничего общего с действительностью? Хлипкое оправдание. Сдаться членам шайки и позволить им от меня избавиться? Нечестно было бы толкать их на новое преступление. Да и не нужно, потому что меня уже осенило: единственный способ спасти шайку – это самому от себя избавиться. Сперва это представилось нелепым донкихотством. Но чем больше я, потея над тюками, размышлял об этом, тем важнее мне казалось спасти шайку и менее важно – сохранить собственную жизнь, такую бессмысленную и никому не нужную.

На этом месте я прервал Виктора словами, что мысль о самоубийстве представляется мне совершенной фантастикой. Он помолчал немного и признался:

– У меня были и другие мотивы – смутное чувство, что, пожертвовав собой, я совершу символическое действо – принесу одного из эксплуататоров (себя) в жертву благу народа.

Я фыркнул, насмехаясь над такой сентиментальностью, но Виктор только и сказал:

– Ну, так мне это тогда виделось. – Потом он продолжил рассказ: – Я помню, как работал в трюме, наслаждаясь силой и точностью своих мышц, и понемногу проникался мыслью, что должен покончить с собой!

Однажды меня задело качающимся на крюке ящиком – боль в бодрствующем состоянии была неимоверно острой, но в глубине души я только улыбнулся ей. Вот так и ожидание смерти причиняло адскую боль, но я встречал ее презрительным смехом. Мне так хотелось жить! Все было так ярко, сложно и прекрасно, от небесной улыбки моего напарника до гладкости стального крюка. И все же – какая разница? Чего не будет у меня, то будет у других «я». Пока это есть хоть у кого-то, какая разница? Я хватался за эту мысль, как утопающий за соломинку, и в конце концов пришел к чувству, что «я», выбравшее сейчас смерть, странным образом тождественно всем другим «я» и потому в каком-то смысле и не умрет вовсе. Хотя я и не сомневался, что в другом, более простом смысле перестану существовать.

Ну так вот, когда мы уходили с судна на обеденный перерыв, я поискал взглядом что-нибудь тяжелое и нашел большой чугунный шкив от лебедки. Решив, будто меня никто не видит, я его поднял и стал обрезком линя привязывать на шею. К несчастью, мою странную выходку подсмотрел стивидор и, поняв, что я задумал, направился ко мне. Пришлось поспешить и, не успев привязать груз как следует, шагать за борт, пока меня не перехватили. Я бросился в воду в обнимку со шкивом, но, потеряв сознание, видимо, выпустил его… или он сорвался под собственной тяжестью. Так или иначе, меня вытащили и привели в чувство искусственным дыханием. Проснулся я спящим и в полном замешательстве, потому что, разумеется, забыл, что произошло, пока я бодрствовал. Зато я помнил, что случилось до пробуждения. У меня хватало улик, чтобы отдать многих под суд за воровство и двоих – за убийство.