Разбуди меня рано [Рассказы, повесть] - [42]

И вдруг — это случилось утром в конце недели — ему позвонили домой прямо из лавы. Он не сразу понял, кто звонит и по какому делу. Но едва уловил путаные, сбивчивые слова горного мастера, вскочил с постели и закричал: «Да как вы смогли такое допустить? Как?» Ответа не дождался, бросил трубку и, наспех одевшись, выскочил на улицу, крикнул перепуганной жене: «Авария, вот что!» — и уже не видел, как охнула Антонина и повалилась на диван.

Он бежал по тротуару, и подмороженные доски противно скрипели и покачивались. Запыхавшийся от бега, ввалился он в раскомандировку, рванул трубку телефона, хрипло выдавил: «Диспетчера».

Диспетчер был тоже взволнован, но обстановку на лаве обрисовал обстоятельно и часто упоминал его, начальника участка, и Иллариону Петровичу показалось, что причину аварии диспетчер объясняет тем, что, мол, он, начальник участка, не приостановил работу, не обеспечил лесом горнорабочих, а погнался за успехами своими. Хотелось спросить, верна ли догадка, но не стал, не решился.

Пока шел до лавы, все отгонял от себя эту мысль, а потом, на месте аварии, и совсем забыл о ней, некогда было: разбирал вместе с шахтерами завал, грузил уголь и породу на рештаки. Завал был нешуточный, пока расчищали его, пока подкрепляли, кровлю сдавило по всей лаве, и комбайн не шел, пришлось вызывать взрывника, палить и работать вручную. До позднего вечера провел в лаве, не успел вернуться домой, как позвонил директор шахты и опять напомнил о том, что нужно-де для комиссии установить, по чьей же вине произошла авария. Сказать бы Иллариону Петровичу: дескать, чего там гадать, я виноват, — но ждал, ждал той минуты, когда сам директор шахты намекнет ему на это, но тот продолжал говорить будто совсем не о том, и Илларион Петрович вдруг почувствовал, что директор шахты почему-то расспрашивает его о горном мастере Горбачеве: какое было настроение, какова семья, чем занимается. И тут вспомнил Илларион Петрович, как встретил его Горбачев, какие слова нехорошие высказал ему, и понял, почему директор повел разговор не о нем, а о Горбачеве.

— Жду до завтра, — неожиданно закончил директор и повесил трубку.

Всю ночь промучался Илларион Петрович, все думалось не о том, чего бы хотелось. Все виделось, будто стоит он, опозоренный и униженный, на трибуне, а из темного зала глядят на него суровые глаза рабочих и будто выходит Горбачев, раскрывает папку и читает, но читает не поздравительный текст, а какие-то злые, дерзкие слова. Пришлось принять снотворное; сам раньше никогда не употреблял, принесла жена из своего запаса, рядом сидела, успокаивала: «Подумаешь, нашли дурака, и надо же — когда…»

Проснулся Илларион Петрович как-то сразу, будто от толчка, едва поднял от подушки тяжелую голову, взглянул на порошки и вспомнил, что произошло. Как никогда хотелось тишины и покоя, о чем мечталось в эти месяцы все чаще.

А потом были дни, которые позже постарался скорее забыть. И только помнил он еще долго, как вскипел Горбачев при комиссии, вскочил со стула:

— Таких паразитов под корень надо! Срезать под корень!

Это он-то, Илларион Петрович, знаменитый на весь город начальник участка, — паразит! За всю жизнь он и слова дурного о себе не слышал, и не вытерпел Илларион Петрович, тоже закричал. Его успокаивали:

— Не волнуйтесь. Ничего подобного он не позволит.

— Нет, позволю!

Горбачев подскочил к Иллариону Петровичу и, схватив за галстук, притянул к себе, и если бы вовремя не подоспели, вероятно, Горбачев ударил бы начальника участка, и уже за порогом, подхваченный под руки, выкрикнул:

— Это мы еще поглядим! Поглядим!

— Это мне, да, мне? — И голос сорвался, и Илларион Петрович больше ничего не слышал и не видел, ему стало плохо, его увезли домой, там он пролежал в постели целых три дня. Но ко дню торжества своего подоспел, и все шло так, будто ничего не произошло. Никто не говорил ни об аварии, ни о Горбачеве, пока сам не спросил, и успокоился, получив такой ответ: «Рассчитался он, уехал… Куда? А кто его знает».

Со временем эта история, как и прочие истории, которые случались в жизни Иллариона Петровича, стала как бы забываться.

«Неужели это и есть Горбачев? — спрашивал себя Илларион Петрович и тут же отвечал: — Да, это он».

И вдруг он почувствовал, что все эти два года он ждал этой встречи, что вся вина в нем жила постоянно, не оставляла его ни на минуту, только ждала своего часа, и этот час пришел, и надо держать ответ перед собой, надо решиться, но как?

«Я должен спросить его, должен», — упрашивал себя Илларион Петрович и не мог промолвить ни слова. Он ругал себя, издевался над своей слабостью, но тотчас же сознавал, что он не сможет ничего сказать и никогда ничего не скажет.

«Господи, неужели это так?» — думал Илларион Петрович.

Ему было душно, хотелось упасть в траву, закрыть глаза и ничего не видеть вокруг, наконец, превратиться во что-нибудь, но только не идти вслед за этим человеком и не чувствовать себя униженным и оскорбленным. Но он продолжал идти и продолжал спрашивать себя: «Почему? Отчего?» — и заранее знал, что ответа не дождется до тех пор, пока этот человек, в котором он признал Горбачева, не подтвердит это сам.