Разбитые грёзы - [2]

Он хотел поцеловать её.

— Пожалуйста, Athonas, дайте мне марку! — головка нагнулась слишком низко, поцелуй пришёлся по рыжим кудрям.

— Какую марку? На что тебе теперь марку?

— Пожалуйста, дайте, Athonas… Я для бедной девочки… там, на балконе, я слушала скрипку…

— В этом костюме? — муж улыбнулся, но Надя вспыхнула, потупила глаза, увидала носок своей туфли и, вспомнив свои босые ноги, спрятала туфельку, нервно одёргивая шнурок пояса.

— Ах, мы причёсаны! — продолжал муж, любуясь её смущением. — Мылись?

Румянец шире и шире полз по щекам, заливая лоб, уши.

— Пожалуйста, дайте мне марку!

— Ах марку! Извольте. — он раскрыл лежавшее рядом на столике портмоне, достал оттуда серебряную монету. — Вот!

Но едва Надя, приподняв голову, с чуть-чуть вспыхнувшим взором хотела схватить её, он быстро отвёл руку.

— Сперва поцелуй!

Румянец сбежал с лица, и когда Надя нагнулась и протянуло своё личико, оно было бледно, глаза глядели пусто, и маленькая чёрточка скрытого раздражения лежала между бровями. Получив монету, она пробежала гостиную; эти минуты разговора «с ним» длились вечностью, ей казалось уже, что скрипка смолкла, что девочка ушла с презрением и насмешкой к этой барыне, которая слушала музыку, улыбалась и ушла, ничего не дав… Выйдя на балкон, обрадовалась, увидя маленькую скрипачку, перегнулась за перила и дрожащей от нетерпения рукой бросила вниз светлую, большую монету.

Девочка оборвала музыку, подняла монету и, обратив к балкону своё оживившееся, облитое светом солнца личико, начала посылать рукой поцелуи. Надя смеялась, отвечала ей тем же, жгут её рыжих волос спустился на плечо, широкий рукав левой руки, которою она держалась за перила, висел вниз как крыло, и Надя, следя глазами за удалявшейся девочкой и её угрюмым слепым товарищем, вдруг увидала на противоположной стороне офицера, который пристально глядел на неё; она ахнула, откинулась от перил и убежала с балкона, унося в глазах впечатление странного роста и голубого мундира, мельком замеченного ею.

— Дядя Макс, пойдём теперь в кнейпе, я напою тебя горячим кофе, ты получишь земель с маслом и колбасой.

— Сколько тебе бросили?

Голос слепого звучал надтреснуто, точно слова, раньше чем выйти из горла, ударялись о пустую грудную клетку.

— Марку.

— Долго же заставили тебя играть за эту монету.

— «Её», должно быть позвал кто в комнату, она так вдруг убежала с балкона. Это новенькая, вчера ещё в этих комнатах стояли другие, но те ещё спали в эти часы, я и теперь ждала не с их балкона, а выше, где стоит старик, но он даёт не каждый раз… Ах какая «она» счастливая!

— Ты почём знаешь?

— Ах, Макс, она вся золотая, как степная принцесса, вся розовая, весёлая, капот голубой… да ведь это самые дорогие номера, я здесь всё изучила, два раза в день играем — благо хозяин не гонит. Да и ласковая она, посылала мне рукой поцелуи… — и девочка, понурив головку под впечатлением балкона, видневшегося за открытою дверью позолоченного карниза и светлым видением той, которая бросила ей монету, пошла ещё быстрее.

— Все они ласковые… издали… — слепой закашлялся, — это им ничего не стоит, и милостыню бросают как пирожное голодной собаке — из жалости и… чтоб отстали…

Скрипачка со своим слепцом завернули за угол и вошли в тёмный ресторанчик, где завтракали по утрам, когда было чем заплатить за хлеб и кофе.

Заперев изнутри дверь на задвижку, Надежда Александровна Ратманова кончала свой утренний туалет. Как ни смеялся муж над её институтской дикостью, она отвоевала себе хоть маленькую свободу и отдельный уголок; первое время он пробовал приучать её к совместной жизни в широком смысле супружеской интимности, но её застенчивость в некоторых случаях была такая детски суровая, что покорить её он не ног; если он входил в комнату в ту минуту, когда она одевалась или только что собиралась лечь спать, — вся вспыхнув, она хватала первое попавшееся платье, куталась в него или забивалась в угол, — и образумить её, заставить разжать руки, засмеяться — не было никакой возможности; личико её бледнело, принимая всё более и более суровое выражение, опущенные глаза изредка подымались с блеском такого упрямства и обиды, что всякая настойчивость уже переходила в грубую обиду, и муж, злясь и не всегда сдерживая насмешку или резкость, выходил вон. Он не понимал и не мог понять, что любовь часто ведёт к браку, но брак без любви редко сливает два существа в одно.

Пять месяцев тому назад Надя Франк, вся дрожа от наплыва новых чувств надежды и жажды жизни, стояла в институтской церкви и слушала последнюю «выпускную» обедню, — она боялась обернуться, чтобы не крикнуть от восторга, сознавая, что там, в толпе родных, приехавших за выпускными, стоят её брат Андрюша и с ним его товарищ.

Были минуты, когда она теряла смысл слов священника, песнопения хора, гордо её сжимало, в влажных глазах стоял туман, и она чувствовала всем существом своим только счастье. Почему, какое, в чём выражающееся — она не могла бы сказать, — счастье жизни, которая билась в каждой жилке её существа. Прощанье с подругами, горячие поцелуи Люды, её интимного друга, остававшейся пениньеркой